Татьяна Мельник-Боткина

Воспоминания о царской семье





Предисловие издателя 1921 года

Полковник С.А.Кашкин, офицер старой русской Императорской Гвардии, сообщил мне в конце июля с.г., что в Белграде находится рукопись записок Т.Е.Мельник-Боткиной, дочери доктора Е.С.Боткина, доблестного лейб-медика покойного Государя Императора Николая II, убитого вместе с Царской Семьей, и что в этих записках автор воспроизводит свои воспоминания о жизни Царской Семьи, особенно о жизни Ее в Тобольске, и о мученической смерти Ее в Екатеринбурге.

Как славянин и младший брат великого страдальца - народа русского, я за долг счел принять на себя издание этих записок, где с такой правдой и искренностью изложена жизнь и последние минуты Русского Царя Славянина-Мученика и Его Семьи.

Пройдут десятилетия, века, а светлая память об этих Царственных патриотах, так безжалостно замученных палачами России, будет жить среди всего Славянства, так многим обязанного Русскому Царю-Славянину.

В конце воспоминаний самой Т.Е.Мельник-Боткиной помещены выписки, сделанные из писем ее покойного отца к сыновьям. Это добавление дает несколько ярких штрихов душевного и нравственного облика царского врача, оставшегося верным тем, чье здоровье он призван был оберегать. Он не в силах был уберечь их жизнь, но, оставшись с ними до последней их минуты, он разделил их мученическую участь.

Я считаю, что это издание должно выделиться из ряда обыкновенных, и не могу не поблагодарить от души Секретаря покойного Князя Иоанна Константиновича и Ее Королевского Высочества Княгини Елены Петровны - Сергея Николаевича Смирнова, директора Петербургской гимназии С.В.Лаврова, полковника С.А.Кашкина, равно как и художника В.И.Жедринского, принявших близкое участие в работах по изданию.

Издатель

Белград 1921 год

Предисловие автора

Издавая свои воспоминания, я хочу предупредить читающих, что делаю это без всякой политической цели. Мне очень часто случалось встречать людей, у которых на основании сплетен сложилось совершенно ложное представление о Царской Семье. Узнавая от меня некоторые подробности, они говорили:

- У нас распространяют только дурное, и никто не знает то хорошее, что действительно было. Вы должны записать, что знаете, и напечатать.

С тех пор я стала записывать все пережитое мною лично и рассказанное моим отцом, так как хочется, чтобы побольше истинной правды распространялось об этой оклеветанной, невинной Семье Мучеников.

Татьяна Мельник

Еще мой дед был лейб-медиком Императора Александра II и Императора Александра III. Преемником его был назначен доктор Гирш, и когда последний умер и Императрицу Александру Федоровну спросили, кого Она желает пригласить, Она сразу сказала: "Боткина". В то время в Петрограде одинаково известны были два Боткина: старший сын моего деда - Сергей Сергеевич и мой отец - Евгений Сергеевич. "Того, который был на войне", - добавила Ее Величество.

Это было вскоре после Русско-японской войны, которую мой отец всю провел в действующей армии. О его храбрости и неутомимой работе много говорили в Петербурге, и знала и Ее Величество.

Вначале мой отец ездил в Царское Село из Петербурга, но в апреле 1908 года он был назначен лейб-медиком Его Величества, и осенью мы все переехали в Царское Село, где жила Царская Семья с 1905 года.

Царская Семья жила в Александровском дворце, построенном еще Екатериной Великой для Наследника Александра Павловича. Красивое желтоватое здание в стиле empire украшалось белыми колоннами и орнаментами. Дворец был построен покоем [т.е. буквой П]. Фасадом своим, центр которого занимало полукруглое окно кабинета Его Величества, он выходил на газонную площадку парка. Флигеля выходили на большой двор, с чугунными воротами на улицу. За двором шел пруд с белыми лебедями, и расстилался парк. В левом флигеле и нижнем этаже центра находились парадные комнаты; в правом флигеле помещалась часть свиты и коронованные гости; в верхнем этаже центра была спальня Их Величеств и комнаты Их Высочеств. Дворец уже становился мал для Царской Семьи, и жили они очень тесно. Алексей Николаевич имел две комнаты: спальню и классную. Великие Княжны имели две спальные, в которых они жили по двое и где стояли их кровати, туалетные и письменные столы. Однажды мой отец застал Великую Княжну Анастасию Николаевну, лежащую ничком на полу и переписывающую заданный урок: в классной занимался Алексей Николаевич, а все столы были заняты Ее сестрами или завалены вещами.

Ее Величество принимала моего отца в начале 10-го часа в спальне, и он всегда заставал Ее уже за работой: за вышиванием или рисованием какой-нибудь вещи, которая потом дарилась или продавалась на благотворительных базарах.

Его Величество уже тоже давно был на ногах и уходил в свой кабинет для принятия докладов. Кроме чисто медицинского разговора, Ее Величество почти всегда задерживала моего отца или расспросами о нашей семье, так что в конце концов они знали весь наш образ жизни и привычки, или какими-нибудь поручениями благотворительности и разговорами об Их Высочествах. Ее Величество, как редкая мать, входила во все мелочи жизни своих детей, выбирая им книги и занятия, распределяя их день, сама читая и работая с ними. Когда кончались уроки, Великие Княжны шли за рояль или за рукоделия, в которых они были большие мастерицы.

Кроме вышивания, они должны были шить на бедных, так же, как и свитские дамы, каждой из которых Ее Величество поручала набирать, в свою очередь, 12 дам для изготовления определенного количества теплых и необходимых вещей. Все это отсылалось Ее Величеству, разбиралось и сортировалось фрейлинами и Великими Княжнами и рассылалось по приютам или лично им известным бедным семьям.

Мы жили в Царском Селе на Садовой улице, против большого Екатерининского дворца, и каждый день около 3 часов внимательно глядели в окно: в эти часы Великие Княжны и Наследник, а иногда и Императрица, ездили кататься.

Мы знали это уже по тем приготовлениям, которые происходили в находящейся в нашем дворе конюшне. В этой конюшне были лошади Их Величеств, а лошади Великих Княжон и Наследника стояли отдельно, но тем не менее всегда заезжали сюда за конюшенным офицером, присутствовавшим при всяком выезде Их Величеств и Их Высочеств. Кроме того, шли всегда два конюха, расстилавшие коврики, а на запятках карет Государя и Императрицы стояли гайдуки в высоких шапках и синих кафтанах; за Великими Княжнами и Наследником скакали конвойцы.

Его Величеству и Ее Величеству подавали русский выезд. Долго запрягали лошадей, в последний раз все чистили и приводили в порядок, и наконец появлялся толстый кучер в медалях, которого несколько конюхов начинали подсаживать, запахивать на нем кафтан и подавать вожжи. Усевшись, кучер неизменно крестился, конюшенный офицер становился на подножку, и пара медленно двигалась с нашего двора под арку на Дворцовую улицу, а оттуда в ворота Александровского парка.

Великим Княжнам подавали английский выезд, а Наследнику - низенькие саночки с ямщиком в круглой шапке.

Государь почти никогда не ездил кататься. Ее Величество ездила с кем-нибудь из фрейлин или с Анной Александровной Вырубовой. Раз я помню Вырубову, когда она была с визитом у моей матери. Полная и розовая, вся в пушистых мехах, она как будто преувеличенно ласково смотрела на нас - детей и не очень нам понравилась.

Благодаря нашим наблюдениям Великие Княжны скоро заметили нас и знали в лицо, и всегда, увидав кого-нибудь из нас на улице, на следующий день говорили моему отцу:

- А мы Вашу дочь видели или Вашего сына.

Вскоре они все знали нас по именам, постоянно посылали поклоны, иногда персик или яблоко, иногда цветок или просто конфетку, если же кто-нибудь из нас захварывал, - а со мной это случалось часто, - то непременно каждый день даже Ее Величество справлялась о здоровье, присылала святую воду или просфоры, а когда меня остригли после брюшного тифа, Татьяна Николаевна собственноручно связала голубую шапочку.

И вовсе не мы одни пользовались каким-либо исключительным расположением Царской Семьи: свои заботы и внимание они распространяли на всех, кого знали, и часто в свободные минуты Великие Княжны шли в комнату какой-нибудь судомойки или сторожихи, чтобы понянчить там детей, которых они все очень любили.

До осени 1911 года мы, дети, не видали Царскую Семью иначе, как на улице, и только слышали о них от наших родителей. Мой отец всегда говорил нам, что любит Их Высочества не меньше нас, своих детей. Рассказывал, как они трогательно дружны между собой, как, в особенности, Анастасия Николаевна любит Ольгу Николаевну, всюду ходит за ней и с уважением и нежностью целует у нее руки; как они просты в своей одежде и в образе жизни, так что Алексей Николаевич донашивал старые ночные рубашки своих сестер.

Вскоре после нашего переезда в Царское Село моя мать ездила представляться Императрице Александре Федоровне.

- Во-первых, оденьтесь как можно проще, - сказала моей матери одна из фрейлин - наша родственница Ольга Евгеньевна Бюцова.

И моя мать поехала в черном суконном платье. Ее Величество принимала ее одну в своей маленькой гостиной с сиреневой мебелью и все время расспрашивала о моем отце и о нас - детях, так что моя мать вернулась в восторге от простого и внимательного отношения Ее Величества.

Осенью 1909 года Их Величества были в Крыму, и Его Величество захотел испытать на себе тяжесть солдатского снаряжения. Поэтому Он приказал принести себе таковое из 16-го стрелкового Императора Александра III полка, стоявшего в Ореанде. Снаряжение было послано со стрелком, которому Государь сказал:

- Одевай меня, а то я не знаю, что надевать сначала.

Одевшись, Государь вышел из дворца, прошел по Ливадийскому парку, вышел в Ореанду и, пройдя по шоссе, нарочно остановился спросить у дворцового городового дорогу в Ливадию. Городовой, не узнав Царя, ответил довольно резко, что туда нельзя идти и чтобы Он повернул обратно. Вряд ли городовой узнал когда-нибудь свою ошибку, так как Государь молча повернулся и пошел, куда Ему показали. Он ходил около двух часов по горам и, вернувшись, стал раздеваться при помощи все того же стрелка. Впоследствии ротный командир той роты, из которой посылали снаряжение, попросил Его Величество занести, как полагается всем стрелкам, собственноручно имя и фамилию в книжку и заполнить некоторые графы. У меня хранится фотография с первой страницы этой книжки, написанной Государем Императором.

Этой же осенью Ее Величество пошла с Вырубовой в Ялту за покупками. Вскоре пошел сильный дождь, так что, когда Ее Величество вошла в магазин, с Ее зонтика натекли большие лужи на пол, и приказчик строго сказал Ей, указав на подставку для палок и зонтиков:

- Мадам, для этого есть вещь в углу.

Императрица покорно поставила зонтик, но велико же было смущение приказчика, когда Вырубова сказала: "Александра Федоровна...", - и он догадался, с кем разговаривал.

В 1911 году Их Величества были опять в Крыму, и мой отец захотел, чтобы и мы с младшим братом провели там осень. Приехав в Севастополь, мы узнали, что отец лежит больной на "Штандарте" и что нам сегодня разрешено приехать его навестить. Только что мы успели закусить в гостинице, как приехал за нами мичман Бутаков (впоследствии убитый на войне) и усадил нас на Графской пристани на катер, ходивший к "Штандарту".

С трепетом подъезжали мы к величественому и красивому "Штандарту", сверкавшему на южном солнце своей чистотой. Проведя нас по нескольким узеньким коридорам, Бутаков ввел нас в маленькую, но уютную и светлую каютку, в которой на диване лежал мой отец.

Только что мы успели поздороваться и сказать пару слов, как за дверьми послышались шаги, голоса, смех, затем стук в дверь, и появились все четыре Великие Княжны. Как сейчас помню, что старшие были в белых юбках и бледно-голубых вышитых блузках, а младшие - в красных с серыми горошинками юбках и белых блузках...

Великие Княжны страшно мило с нами поздоровались, и старшие задали нам несколько вопросов о нашем путешествии, на которые мы еле-еле от смущения отвечали, а затем собрались уходить, когда мой отец попросил Татьяну Николаевну спросить у Ее Величества, разрешит ли Она нам приехать и завтра.

Через несколько минут Татьяна Николаевна вернулась и сказала своей милой манерой, быстро, быстро, скрадывая слова:

- Мама сказала, что Таня и Глеб, пока Вы больны, могут приезжать каждый день.

Можно себе представить нашу радость и то нетерпение, с которым мы каждый день ждали двух часов, т.е. отхода катера с Графской пристани на "Штандарт".

Почти сразу после нашего приезда приходили младшие Великие Княжны, изредка старшие. Больше всего мы видели Анастасию Николаевну. Она приходила и садилась в ногах дивана, на котором лежал отец, а вечером, когда при закате солнца должна была стрелять пушка, она всегда делала вид, что страшно боится, и забивалась в самый дальний уголок, затыкая уши и смотря оттуда большими деланно-испуганными глазками. Иногда, чинно разговаривая, она, если мы вставали за чем-либо, незаметно подставляла нам ножку.

Мария Николаевна и Анастасия Николаевна страшно любили играть в нулики и крестики и знали какой-то секрет, при помощи которого всегда выигрывали, но сообразительный Глеб проник в их секрет, и Анастасия Николаевна, проиграв ему несколько раз, предупреждала Марию Николаевну:

- Берегись, Мари, он хорошо играет.

Глеб уже тогда очень хорошо рисовал людей с звериными головами, и они приносили кусочки бумаги и карандаши, чтобы срисовывать.

Однажды Анастасия Николаевна пришла, вся утопая в своих распущенных длинных волосах, в которых где-то витал маленький белый бантик, и, усевшись в ногах дивана, вытащила из кармана целую гору смятых листков папиросной бумаги, которую она стала разглаживать на коленях и аккуратно складывать стопочкой.

- На что Вам эти бумажки? - спросил отец.

- А я с ними играть буду, - сказала Анастасия Николаевна и, сложив их горкой, запихнула обратно в карман.

Затем, просидев еще немножко, она рассказала нам, что Мария Николаевна все туфли портит, потому что надевает их, придавливая пятку; поговорив еще о чем-то, она встала, попрощалась и вышла, но не в коридор, а только за портьеру, так что мы видели кончики ее белых туфелек.

- А мы Вас видим, Анастасия Николаевна, - смеясь, сказал мой отец.

Она выглянула из-за портьеры, засмеялась и убежала.

На следующий день то же самое: Анастасия Николаевна сделала вид, что ушла, но из-за портьеры выглядывал ее белый башмачок.

- А мы Вас видим, - сказал мой отец.

За портьерой - молчание.

- Выходите, Анастасия Николаевна, мы Вас видим.

Опять молчание.

Мы отодвинули портьеру, и там одиноко стояла белая туфля, а Анастасия Николаевна, поставив ногу в чулке на носок другой туфли, выглядывала из-за приотворенной в коридор двери.

Около пяти часов к моему отцу приходила Ее Величество, которой он ежедневно выслушивал сердце. К этому времени мой отец всегда просил нас подать ему вымыть руки, что мы и делали, наливая воду в стеклянную чашку, которую Великие Княжны назвали "простоквашницей".

Однажды, уже после нашего отъезда, мой отец попросил сидевшую у него Великую Княжну Анастасию Николаевну выйти в коридор и позвать лакея.

- Вам зачем?

- Я хочу вымыть руки.

- Так я Вам подам.

На протесты моего отца она сказала:

- Если это Ваши дети могут делать, то отчего я не могу?

Моментально завладев "простоквашницей", она начала усердно помогать моему отцу мыть руки. Вообще простота и скромность были отличительными чертами Царской Семьи. Великие Княжны говорили:

- Если Вам не трудно, то мама просит Вас прийти.

Никогда никто из окружающих не слышал от Их Величеств или от Их Высочеств слово "приказываю".

Ее Величество приходила всегда в очень нарядных белых капотах с длинной жемчужной нитью на шее, опускавшейся почти до самых колен. Она всегда удивительно ласково заговаривала с нами, и когда я целовала Ей руку, целовала меня в висок.

Один раз пришел Государь, и от одного взгляда Его чудных синих глаз я чуть не расплакалась и ничего не могла ответить на Его вопросы о нашем путешествии. Неудивительно, что я, девочка, смутилась, но я знаю светских дам и мужчин, не один раз видевших Государя и говоривших, что от одного взгляда этих глубоких и ласковых глаз они еле удерживали слезы умиления и готовы были на коленях целовать у Него руки и ноги.

Я помню, как мой отец рассказывал о жизни в Могилеве во время войны, когда в отсутствии Ее Величества Государь, сам разливая вечерний чай, спрашивал, указывая на сахар:

- Можно пальцами?

А для моего отца это было действительно счастьем - получить кусочек сахара, тронутый Его Величеством.

Раза два приходил Алексей Николаевич. Ему было тогда 7 лет. Его очень интересовал костыль, приготовленный для моего отца, и, прислонившись лбом к плечу костыля, он выглянул между палками и спросил:

- Вы меня видите? - а потом добавил: - Чей это костыль?

Мы всегда называли моего отца "папуля", и поэтому брат ответил:

- Папулин.

Это слово, по-видимому, очень понравилось Алексею Николаевичу, так как он улыбнулся и в следующий раз повторил свой вопрос и был удовлетворен тем же ответом. Когда же после нашего отъезда Алексей Николаевич спросил моего отца:

- Чей это костыль? - и тот ответил: "Мой", - он сделал разочарованное лицо.

При Алексее Николаевиче состояли тогда няня Мария Ивановна Вишнякова и дядька боцман Деревенько, но няня была скоро сменена, и на ее месте появился гувернер-швейцарец мсье Жильяр - образованный и удивительно милый человек, которого сразу все полюбили, а Алексей Николаевич завязал с ним тесную дружбу и вскоре заговорил по-французски лучше своих сестер.

Уже гораздо позже появился англичанин м-р Гиббс, не бывший в таких близких отношениях с Царской Семьей, как Жильяр, а боцману Деревеньке в качестве помощников-лакеев были назначены два матроса - Нагорный и Седнев.

Помню, как обрадовал моего отца Алексей Николаевич первой обращенной к нему французской фразой:

- Je vous aime de tout mon petit coeur,* - сказал он ему как-то вечером на прощание.

--------------------------------------

* (франц.) Я Вас люблю всем своим маленьким сердцем.

--------------------------------------

Большим было горем для всех, когда осенью 1912 года в Спале Алексей Николаевич захворал - и настолько серьезно, что из Петербурга вызвали хирурга Сергея Петровича Федорова. Как мне потом объяснял отец, у Алексея Николаевича появилось внутреннее кровоизлияние на почве ушиба. Образовавшаяся опухоль давила на нервы, и этим вызывались страшные боли и неподвижность ноги. С трепетом следили мы за печатавшимися в газетах бюллетенями.

К сожалению, я, боясь обыска красноармейцев, сожгла все письма моего отца, а подробный дневник, который он вел во время болезни, остался в Царском Селе.

К декабрю Алексей Николаевич настолько поправился, что Царская Семья переехала в Царское Село.

С этой зимы при Алексее Николаевиче появилось новое лицо, остававшееся при нем неотлучно, - доктор Деревенко, ассистент профессора Федорова, к которому Алексей Николаевич очень привязался и сын которого постоянно играл с ним.

При Великих Княжнах состояла гоф-лектриса и учительница русского языка Ее Величества, в бытность Ее невестой Государя, - Екатерина Адольфовна Шнейдер.

Из фрейлин в то время ближе других была Ольга Евгеньевна Бюцова - очень милый, но несколько несдержанный человек; из флигель-адъютантов - Александр Александрович Дрентельн, бывший преображенец, высокого роста, с большой лысиной и красивыми чертами лица, очень образованный и начитанный, большой любитель музыки, умевший на всякого произвести приятное впечатление, и Великий Князь Дмитрий Павлович.

Начальником военно-походной канцелярии был Князь Орлов, непомерно толстый человек, которого мой отец очень любил за его сердечность, остроумие и широкую русскую душу.

Дворцовым комендантом был тогда генерал Дедюлин, скончавшийся осенью 1913 года от грудной жабы, и на его место был назначен командир лейб-гвардии гусарского Его Величества полка Воейков, человек дельный, но не очень симпатичный, большой карьерист и делец. Он нашел какой-то удивительный целебный источник в своем Пензенском имении, стал посылать воду на исследование, и через несколько месяцев уже всюду появились круглые бутылочки с этикеткой и надписью "Кувака". Воейков доходил до смешного в рекламе своей чудодейственной воды. Помню, как мой отец рассказывал, что на одном большом выходе подошел к моему отцу Великий Князь Николай Николаевич и начал у него спрашивать средство для лечения ревматизма.

- Лучшее средство - "кувака", Ваше Высочество, - заявил вдруг бесцеремонно, прерывая их разговор, Воейков.

Великий Князь обернулся, замолчал и отошел.

В обществе над Воейковым смеялись и находили совершенно неприличным для генерала и дворцового коменданта такую торговлю, но это его нисколько не смущало, и он с гордостью продолжал рассказывать о том, как продал компании спальных вагонов "Wagons Lits" на три года вперед большое количество бутылок "куваки" и выручил за это 100 тысяч.

Осенью 1913 года мы опять были в Крыму и были однажды приглашены в Ливадийский театр, где приютские дети должны были играть для Великих Княжон пьесу об избрании Царя Михаила Федоровича. Из Великих Княжон приехали только Мария Николаевна и Анастасия Николаевна, затем были две дочери Великого Князя Георгия Михайловича, Наследник и сын доктора Деревенко. Не знаю, кто из нас больше стеснялся: Великие Княжны или мы; во всяком случае, в антрактах мы не могли связать и двух слов. Один Алексей Николаевич чувствовал себя непринужденно и весело и, играя в антрактах с Колей Деревенкой, возился неимоверно, ни минуты не сидя на месте и кувыркаясь то под столом, то на столе. Когда в дверях показывался боцман Деревенько или мой отец, Алексей Николаевич бежал к ним с криком:

- Взрослые должны уйти, - и захлопывал перед ними дверь.

Мы уехали очарованные и счастливые видеть Их Высочества, но не думаю, чтобы они вынесли о нас благоприятное впечатление.

С тех пор как в Ливадии был выстроен новый дворец, Их Величества и Их Высочества очень любили ездить туда и делали это два раза в год - весной и осенью.

Ливадийский дворец был единственный, выстроенный Государем и Императрицей за Их царствование по собственному вкусу и соответственно требованиям Их Семьи. Это было здание белого мрамора в итальянском стиле, с красивыми внутренними двориками, все окруженное цветами. Громадные клумбы, треугольниками расходившиеся от дворца, еще до Пасхи начинали пестреть коврами желтых и красных тюльпанов, которые сменялись голубыми и розовыми гиацинтами или белыми нарциссами. Позже появлялись глицинии и розы, и весь дворец, точно в сказке "Спящая красавица", утопал в душистых ярко-розовых и желтых гирляндах.

Внизу помещалась белая столовая, она же зала, где для танцев после парадных обедов освобождали место, убирая столы, затем гостиная с старинной итальянской мебелью черного дерева, обитой розоватым шелком, по которому были вытканы темно-лиловые бархатные цветы. Из гостиной шла галерея с мебелью того же стиля, обитой ярко-желтым штофом. Галерея приводила в официальный кабинет Его Величества, большую светлую комнату с мебелью красного дерева, обитой зеленовато-серым шелком. Кроме того, внизу была бильярдная, комната Вeликого Князя Дмитрия Павловича, одной из фрейлин и Жильяра.

Наверху была маленькая столовая, классная Великих Княжон, маленький кабинет Государя, будуар Ее Величества, Их спальня, спальня Их Высочеств, классная Алексея Николаевича и гостиная Великих Княжон, где стояли четыре их письменных столика.

Спальни Великих Княжон и Наследника были как раз против окон старого свитского дома, в котором жил мой отец, так что в теплые летние ночи, когда открыты были все окна, мой отец слышал голос Алексея Николаевича, звавший "Дина" (так называл он боцмана Деревенько).

Во время пребывания Их Величеств в Крыму Ее Величество всегда устраивала базары с благотворительной целью. Впоследствии на деньги, собранные таким образом, а отчасти и на личные средства Ее Величества была построена в Массандре на берегу моря чудная санатория, куда во время войны посылались на климатическое лечение раненые офицеры.

Главный доход на этих базарах доставляли собственноручные работы Ее Величества и Великих Княжон, состоявшие в очень красивых рукоделиях или рисунках. Ее Величество замечательно искусно делала акварелью различные виньетки на каких-нибудь пресс-папье, рамочках или коробочках, сразу делавших скромную вещь заметной своим изяществом и красотой. За столом с этими вещами всегда Ее Величество, а также и Великие Княжны присутствовали сами, и понятно поэтому, что толпа была невероятная и продажа шла с исключительной быстротой. За другими столами торговали светские дамы, проводившие сезон в Ялте, которых Ее Величество привлекала таким образом к благотворительности.

Изредка в Ливадии давались балы, отличавшиеся своей простотой и непринужденностью. К сожалению, я была еще очень мала и не видала ни одного бала. Зимой 1913-14 года один маленький бал для подростков был дан у Великой Княгини Марии Павловны старшей, куда был приглашен мой старший брат, бывший в то время камер-пажом Великой Княгини Виктории Федоровны. Ему очень хотелось танцевать с Великими Княжнами, но он считал невозможным приглашать Их сам, думая, что, если Им угодно будет, Они его пригласят. Раз его пригласила Княжна Надежда Петровна, дочь Великого Князя Петра Николаевича, Великие же Княжны - ни разу. Он был очень огорчен этим, а на следующий день Великие Княжны выразили неудовольствие моему отцу, так как Они считали, что брат нарочно обходил Их, Их, Великих Княжон. По Их необычайной скромности Им не могло прийти в голову, что мой брат считал невозможным и неприличным первым подходить к Ним, и Они приняли это как знак пренебрежения.

В конце 1913 или в начале 1914 года Петербург взволновался приездом иностранных гостей - наследного принца Румынского и его молодого сына Кароля. В городе сразу заговорили о сватовстве, и "Новое Время" без всяких пояснений поместило в своем субботнем иллюстрированном прибавлении на одной странице портрет Великой Княжны Ольги Николаевны, а на другой - принца Кароля.

Рассказам и сплетням не было конца, и мой отец ужасно сердился, когда к нему бежали любопытные с вопросами:

- Ну что, как, кого из Княжон выдают?

- Неужели Вы думаете, - отвечал он, - что Государь Император ходит спрашивать у свиты совета, за кого выдавать дочерей, да и вообще еще о сватовстве никто не говорит: приехали в гости.

Мой отец считал всегда совершенно недопустимым какие-либо пересуды и сплетни о Царской Семье и даже нам, детям, не передавал ничего, кроме уже заведомо свершившихся фактов.

Впоследствии я слышала от других, что действительно принц Кароль приезжал свататься к Ольге Николаевне, что ему больше понравилась Татьяна Николаевна, а на Великих Княжон он вообще не произвел особенного впечатления, и поэтому все мирно разъехались, так как Государь и Императрица настолько любили своих дочерей, что никогда бы не принесли счастья одной из них в жертву политическим интересам, хотя, в свою очередь, дочери готовы были на какую угодно жертву.

Вскоре в Петербург прибыл еще один иностранный гость - король Саксонский. Я запомнила его приезд, потому что ради него был дан парад всему царскосельскому гарнизону, а также потому, что о нем самом много тогда говорили. Говорили, что он, может быть, очень добр и мил как человек, но что очень мало образован, груб и нетактичен до крайности, так что совершенно невольно разобидел незаслуженно целую массу лиц свиты.

В день парада, который, как нарочно, выдался яркий и солнечный, все Царское Село было разукрашено бело-зелеными саксонскими флагами. Ярко блестели в весеннем солнце золотые купола церкви Большого дворца, перед которым на плацу уже пестрой лентой стройно вытянулись войска, а на них с любопытством смотрела толпа публики, льнувшая к подъездам и стенам дворца и с нетерпением ожидавшая появления Царской Семьи.

Вдруг воздух прорезал первый звучный аккорд величественого гимна, и под стройные звуки "Боже, Царя храни" показалась из левых ворот группа блестящих всадников. Впереди, в форме конвоя Его Величества, ехал Государь. Едва замерли последние звуки "Боже, Царя храни", как воздух дрогнул от дружного "ура", катившегося широкой волной все дальше и дальше по всем полкам и оттуда перешедшего на публику.

Вслед за свитой, сопровождавшей Государя, показалась коляска, в которой ехала Государыня с Наследником, а затем - открытое ландо, где приветливо улыбались из-под больших белых шляп красивые личики Великих Княжон. Государыня ехала в экипаже, запряженном a la Daumont, т.е. тремя парами снежно-белых лошадей, причем на первой и последней паре сидели жокеи в черных, с золотой бахромой, шапочках, красных куртках, обтянутых рейтузах цвета крем-брюле и низких лакированных сапогах с отворотами. За ландо Великих Княжон следовали два конвойца.

Объехав войска, вся эта красивая группа двинулась мимо публики, налегавшей друг на друга, чтобы поближе увидеть красивую, добрую улыбку проезжающего Государя. Государь и свита стали верхами около центрального подъезда Большого дворца, на ступенях которого были приготовлены места для Государыни, Наследника и Великих Княжон.

Начался молебен. По окончании его публика, все время молча крестившаяся, вдруг зашевелилась. Из правых ворот показались первые ряды пехоты. Тут были сводно-пехотный полк и стрелковая дивизия, затем следовала кавалерия, т.е. конвойцы, гусары, кирасиры, казачья конная артиллерия и сводно-казачий полк. Каждый был хорош по-своему.

Из пехоты больше всего привлекали внимание барашковые шапочки, малиновые рубашки и русский кафтан с золотым галуном стрелков Императорской фамилии, а кавалерия была так пестра и красива, что в публике все время вырывались крики восторга. Нельзя было решить, кто лучше: стройные конвойцы в черкесках, с тонкими талиями, красавцы гусары в снежно-белых ментиках, обшитых бобром, чуть колебавшихся на их спинах, блестевшие на солнце своими кирасами и грандиозными касками величественые кирасиры или казаки в высоких шапках, лихо заломленных на затылок. Давно не видели такого парада. И кто думал тогда, что это последний в этом царствовании?

* * *

Лето 1914 года стояло жаркое и душное. Ни одного дождя. Вокруг Петербурга постоянные торфяные пожары, так что и дни и ночи нельзя было отдохнуть от запаха гари. Где-то грохотал гром, и сухие грозы каждый день кружили над Петербургом, не принося облегчения.

Собиралась большая гроза, но другого рода. Все были встревожены убийством в Австрии сербом наследного принца. Все симпатии были на стороне сербов. Уже с начала Балканских войн говорили сочувственно о южных славянах, считая необходимой войну с Германией и Австрией.

Теперь эти разговоры усиливались; говорили, что Россия должна выступить на защиту своих меньших братьев и освободить и себя, и их от германского засилья. Но были люди, яростно спорившие против подобных планов. Это были крайние правые, которые говорили, что Россия ни в каком случае не должна ссориться с Германией, так как Германия - оплот монархизма, и по этой, а также и экономическим причинам мы должны быть с ней в союзе.

Во время всех этих споров и разговоров в Петербурге шли беспорядки. Рабочие бастовали, ходили толпами по улицам, ломали трамваи и фонарные столбы, убивали городовых. Причины этих беспорядков никому не были ясны; пойманных забастовщиков усердно допрашивали, почему они начали всю эту переделку.

- А мы сами не знаем, - были ответы, - нам надавали трешниц и говорят: бей трамваи и городовых, ну мы и били.

И в этот самый момент вдруг появился долгожданный манифест об объявлении войны и мобилизации, а австрийские и германские войска показались на нашей территории.

Как только была объявлена война, вспыхнул грандиозный патриотический подъем. Забыты были разбитые трамваи и немецкие трехрублевки, казаков встречали криками радости, а вновь произведенных офицеров качали и целовали им погоны.

По улицам Петербурга ходили толпы манифестантов с иконами и портретами Его и Ее Величеств, певшие "Спаси, Господи, люди Твоя" и "Боже, Царя храни". Все бегали радостные и взволнованные. Никто не сомневался, что через три месяца наши победоносные войска будут в Берлине.

При таком настроении публики Государь приехал в Петербург читать в Зимнем дворце манифест об объявлении войны. Когда Их Величества проходили по залам Зимнего дворца, то возбужденная публика, забыв все этикеты, кидалась к Ним, обступая Их кольцом, целуя руки Им обоим и подол платья Императрицы, у которой по красивому одухотворенному лицу текли крупные, тихие слезы радости.

Когда Его Величество вышел на балкон, то вся толпа, запрудившая площадь Зимнего дворца, так что еле можно было дышать, как один человек, упала на колени, и все разом подхватили "Боже, Царя храни".

Всем, видевшим события 1917 и 1918 годов, трудно поверить, что это была все та же толпа тех же рабочих, солдат и чиновников.

Через несколько дней Их Величества переехали в Москву. Мы поехали тоже.

В первый же день на пути от вокзала мы встретили манифестацию, но в Москве подъем был значительно меньший. В день чтения манифеста вся Царская Семья проехала прямо из дворца к Успенскому собору, в котором еще Александр I молился перед началом Отечественной войны. Молебен продолжался долго, но вот наконец, при звоне колоколов и при ярком свете золотистого августовского солнца, вышли Их Величества и Их Высочества из собора и прошли к своим экипажам по высоким мосткам, обитым красным сукном, под которыми колебалось море человеческих голов, волновавшееся и дрожавшее от дружного "ура".

В 10-х числах августа Их Величества вернулись в Царское Село и еще больше упростили и без того простой образ жизни своего Двора, посвятив себя исключительно работе. Государь лично потребовал, чтобы ввиду продовольственных затруднений был сокращен стол. Стали подавать только два блюда за завтраком и три за обедом. Ее Величество, в свою очередь, сказала, что ни себе, ни Великим Княжнам Она не сошьет ни одного нового платья, кроме форм сестер милосердия, да и те были заготовлены в таком скромном количестве, что Великие Княжны постоянно ходили в штопаных платьях и стоптанных башмаках, все же личные деньги Их Величеств шли на благотворительность.

В Царском Селе моментально стали открываться лазареты, куда Ее Величество постоянно посылала вина, лекарства и различные медицинские усовершенствования и дорогие мелочи.

Были открыты комитеты - Ее Императорского Высочества Великой Княжны Ольги Николаевны (помощь семьям запасных) и Ее Императорского Высочества Великой Княжны Татьяны Николаевны (помощь беженцам), и Великие Княжны лично председательствовали на заседаниях и входили во все дела.

Во всех дворцах были открыты склады Ее Императорского Величества, снабжавшие армию бельем и перевязочными средствами. Моментально были оборудованы санитарные поезда имени всех членов Царской Семьи, образцы чистоты и удобства, подвозившие раненых в районы Москвы и Петрограда.

В течение всей войны, каждое Рождество и Пасху, всем раненым Царскосельского района выдавались великолепные подарки на личные средства Их Величеств, как, например, серебряные ложки и вилки с гербами, и, кроме этого, еще устраивались елки с угощением. Их Величества не ограничивались общественной благотворительностью: значительные суммы раздавались нуждающимся раненым, так что, наверно, многие из них и не подозревали, откуда идет им помощь. Еще менее знали об этом в обществе, так как это шло иногда через моего отца, иногда через других лиц, умевших хранить секреты. Между прочим, помогала в этом деле и Вырубова - человек очень щедрый и отзывчивый к чужому несчастью, благодаря чему, после того как во время революции ее выпустили из тюрьмы, она, желая избежать вторичного ареста, находила приют в подвалах и каморках бедняков, когда-то вырученных ею из нищеты.

Сколько радости и утешения приносили Ее Величество и Великие Княжны своим присутствием в лазаретах! В первые же дни войны после своего приезда в Царское Село старшие Великие Княжны и Ее Величество стали усердно готовиться к экзаменам на сестер милосердия и слушать лекции, для того чтобы иметь право работать наравне с остальными сестрами. И впоследствии они работали так, что доктор Деревенко, человек весьма требовательный по отношению к сестрам, говорил мне уже после революции, что ему редко приходилось встречать такую спокойную, ловкую и дельную хирургическую сестру, как Татьяна Николаевна.

Великая Княжна Ольга Николаевна, более слабая и здоровьем, и нервами, недолго вынесла работу хирургической сестры, но лазарета не бросила, а продолжала работать в палатах, наравне с другими сестрами, убирая за больными.

Ее Величество, если только Ее здоровье позволяло Ей это, приезжала также ежедневно в дворцовый или собственный Ее Величества лазарет, где работали Великие Княжны. Изредка Ее Величество занималась перевязками, но чаще просто обходила палаты и сидела с работой у изголовья наиболее тяжелых больных. Были случаи, когда больные заявляли, что не могут заснуть без Ее Величества или что только Ее присутствие успокаивает их боли, и Она приезжала, в каком бы это ни было лазарете, и сидела часа два, три только для того, чтобы доставить хоть немного спокойствия несчастным.

Однажды в Царском Селе на Братском кладбище хоронили скончавшегося в одном из царскосельских лазаретов офицера. Один из наших друзей-офицеров поехал на вечернюю панихиду и рассказывал нам впоследствии, как глубоко он был потрясен всем им виденным. Служба еще не начиналась, но публики в церкви собралось много, и в маленькой церкви стало так душно, что он вышел на улицу. Темнело, и в сумраке весеннего дня кое-где белели кресты могил. Вдруг у ограды кладбища остановился автомобиль, из которого вышла дама, вся в черном, и, войдя в ограду, остановилась у первой же могилы, осеняя себя крестным знамением. Офицер отошел из скромности возможно дальше и ожидал, что дама сейчас уедет или пройдет в церковь. Но велико было его удивление, когда она, отойдя от одной могилы, пошла дальше и, остановившись с молитвой перед следующей, обошла все кладбище, молясь перед каждым крестом. Когда она дошла до офицера, он узнал в ней Государыню Императрицу, которая одна ночью молилась за души погибших своих подданных...

Младшие Великие Княжны не работали сестрами милосердия, так как большая часть дня у них еще уходила на ученье, но ежедневно они посещали лазарет своего имени при Феодоровском Государевом соборе, а днем вместе со старшими сестрами делали объезды остальных лазаретов.

Иногда в этих объездах принимал участие и Алексей Николаевич, очень любивший вступать в разговоры с ранеными. Однажды старшая сестра одного из лазаретов попросила офицеров, чтобы они как можно больше рассказывали Алексею Николаевичу из жизни на фронте, и действительно - он был так заинтересован, что когда Великие Княжны, бывшие в соседних палатах, пришли звать его домой, он сказал:

- Ну вот, когда мне интересно, Вы всегда уезжаете раньше, а когда скучно, так сидите, сидите без конца.

Но, конечно, все-таки поехал тотчас же.

Часто в лазареты приезжали артисты Императорских театров, и давались спектакли и концерты, на которых Великие Княжны и Наследник любили присутствовать. Еще до войны Великих Княжон очень редко вывозили, а с началом войны всякие развлечения прекратились совершенно. Помню, как Наследник смотрел в лазарете Большого дворца "Вова приспособился", что ему страшно понравилось, а уезжая, он просил поставить вторую часть - "Вова в отпуску", про которую он слышал от сестер, что это тоже очень забавно. Конечно, было решено возможно скорее удовлетворить его скромное желание, но революция расстроила все планы.

- Я удивляюсь Их трудоспособности, - говорил мне отец про Царскую Семью, - уже не говоря про Его Величество, который поражает тем количеством докладов, которые Он может принять и запомнить, но даже Великая Княжна Татьяна Николаевна; например, она, прежде чем ехать в лазарет, встает в 7 часов утра, чтобы взять урок, потом они обе едут на перевязки, потом завтрак, опять уроки, объезд лазаретов, а как наступит вечер, они сразу берутся за рукоделие или за чтение.

Действительно, во все время войны и без того скромная жизнь Царской Семьи проходила одинаково изо дня в день за работой.

Так проходили будни, праздники же отличались только тем, что вместо утреннего посещения лазарета Их Величества и Их Высочества ездили к обедне в Феодоровский Государев собор.

Этот собор был, собственно говоря, полковой церковью конвоя и сводно-пехотного полка и возродился из маленькой церкви, сплошь уставленной старинными образами и первоначально устроенной в казармах сводно-пехотного полка.

Древнерусский стиль и старина икон так понравилась Государю, что вскоре был построен собор. Нижний пещерный храм был весь уставлен старинными иконами, и полумрак, царивший там, придавал еще больше молитвенного настроения.

Помню всенощную в Великом посту во время говения Их Величеств, на которую мы приехали очень некстати, так как Их Величества изъявили желание, чтобы во время говения, кроме солдат, никого не было.

Я никогда не забуду того впечатления, которое меня охватило под сводами церкви: молчаливые стройные ряды солдат, темные лики Святых на почерневших иконах, слабое мерцание немногих лампад и чистые, нежные профили Великих Княжон в белых косынках наполняли душу умилением, и жаркие молитвы без слов за эту Семью из семи самых скромных и самых великих русских людей, тихо молившихся среди любимого ими народа, вырывались из сердца.

Верхний храм производил большое впечатление красивою живописью Царских врат и массивных колонн, поддерживавших свод. Блеск золотых иконных риз, великолепие облачения духовенства, величественые напевы хора как нельзя лучше гармонировали с ярким настроением больших праздников, когда хочется побольше торжественности и необычайности...

Царская Семья приезжала очень рано и проходила на свои места на солее, минуя публику, через маленькую боковую дверь. Государь и Наследник стояли всегда на виду у публики, большая колонна скрывала места Государыни и Великих Княжон. Около алтаря была маленькая молельня для Ее Величества, в которой горели неугасимые лампады и приносились к образам живые цветы.

Однажды, в самом начале войны, Ее Величество и Великие Княжны посетили лазарет, устроенный моим отцом в занимаемом нами казенном доме. Мы с младшим братом были только вдвоем дома. Мой отец, как всегда, страшно занятой, уехал по делам, а сестра милосердия ушла на полчаса домой, когда к нам наверх прибежала горничная с известием о приезде Ее Величества, и Великие Княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна, как всегда, скромно одетые в темные пальто и шляпы, уже были в лазарете.

Большинство раненых были выздоравливающие и, сидя - кто в халате, кто в нижнем белье - играли в карты. Ее Величество подошла к ним и спросила, во что они играют.

- В дурачки, Ваше Величество, - был ответ.

В это время подошли мы, и Ее Величество обратилась к нам с вопросами, но ласковый тон Ее Величества и счастье Ее видеть, как всегда, лишили меня всякого самообладания, и я отвечала что-то очень бестолковое.

Тогда Ее Величество подошла к лежавшему. Это был солдат 35 лет, глухой, ревматик и до такой степени изнуренный, что ему можно было дать лет 75. Он лежал и читал Евангелие, ранее присланное Ее Величеством, и даже не обратил внимания на вошедших и не догадывался, кто это заговаривает с ним.

- Ты что читаешь? - спросила Ее Величество, наклоняясь к нему.

- Да вот все ноги болят.

Ее Величество улыбнулась и попробовала задать другой вопрос, но ответ был такой же бестолковый, и Она, отойдя, попрощалась с нами и вышла вместе с Великими Княжнами в переднюю.

- Уже на зиму приготовили, - сказала, проходя, Ее Величество, указывая на валенки, стоявшие в передней.

Затем Она вышла на крыльцо, кивнула нам еще раз и села в автомобиль.

Уже гораздо позже приехал к нам Алексей Николаевич. Он очень стеснялся идти в лазарет и, чтобы оттянуть это, пошел с моим отцом осматривать остальные комнаты нижнего этажа и нашел, что у нас очень уютно. Мы же тем временем ждали Алексея Николаевича в лазарете. Все встрепенулись, когда в дверях показалась его красивая маленькая фигурка.

Мой отец подвел к Алексею Николаевичу нескольких солдат, которые стояли вытянувшись около своих кроватей, а затем Алексей Николаевич прошел через лазарет в переднюю, а давно приготовленный граммофон звучно грянул "Боже, Царя храни", что, кажется, Алексею Николаевичу очень понравилось.

***

Однажды на Рождестве 1914 года мой отец как-то особенно долго говорил по телефону и сам звонил куда-то и наконец, выйдя из кабинета, сказал мне:

- Сейчас было крушение шестичасового поезда, очень много пострадавших, между прочим, Анна Александровна Вырубова.

Действительно, Вырубова оказалась наиболее пострадавшей: ссадины были по всему телу и на голове, но главное - было переломлено бедро, на всю жизнь сделавшее ее калекой. Другой сильно пострадавший был учитель рисования той гимназии, где я училась. Их обоих, по распоряжению Ее Величества, положили в отдельные палаты собственного Ее Величества лазарета.

Вырубова очень страдала, была очень нервна и нетерпелива. Действительно, перелом был настолько неудачен, что нога срослась неправильно, и она не могла после этого случая ходить без костылей.

Во время болезни Вырубовой к ней часто приезжал Распутин, и с тех пор все больше и больше стали говорить о нем в Петербурге, причем говорили не просто, а выдумывали, выдумывали зло и неверно, кто с определенной целью оскорбить Царскую Семью, кто просто из любви к сплетням.

Совершенно не хочу оправдывать Распутина; это был нечестный, хитрый и распущенный мужик, обладавший, несомненно, умением влиять на окружающих, а главное, разыгрывать какую угодно роль. Во дворце он принял на себя роль святого и выполнял ее настолько удачно, что Государыня Императрица, человек глубоко верующий и имевший в этой вере и своей Семье единственное счастие, поверила в него всей душой и ухватилась за веру в него, как за спасенье горячо любимого сына.

Распутин постоянно говорил во дворце, что его молитвами живет Алексей Николаевич, что не станет его - Царской Семье будет худо, очень худо; он даже намекал на свержение с престола, но говорил, что потом Государь будет избран вновь.

Само собой понятно, что во дворце он держал себя иначе, чем в "Вилле Родэ", и Государыня не видала грязной стороны его жизни.

В публике постоянно говорили:

- Почему же Ей не скажут?

Беда в том, что о Распутине говорили, и говорили слишком много, и этими разговорами его создали.

Таково было мнение моего отца и многих людей, близко знавших Царскую Семью. Отец говорил:

- Если бы не было Распутина, то противники Царской Семьи и подготовители революции создали бы его своими разговорами из Вырубовой, не будь Вырубовой, из меня, из кого хочешь.

И действительно, не будь людей, распространявших о его власти совершенно невероятные слухи, не было бы тех, кто к нему обращался; а чем больше к нему обращались, тем больше Ее Величество верила в его святую жизнь, делавшую его известным; если же Государыне рассказывали отрицательные стороны его жизни, Она думала, что это гонение на святого.

Насколько же рассказы о приближенности Распутина к Царской Семье были раздуты, можно судить из того, что мой отец, прослуживший при Их Величествах 10 лет и ежедневно в течение этих 10 лет бывавший во дворце, причем не в парадных комнатах, а как доктор, почти исключительно в детских и спальне Их Величеств, видел Распутина всего один раз, когда он сидел в классной Алексея Николаевича и держал себя, как самый обыкновенный монах или священник. Поэтому не было совершенно никакой надобности, чтобы быть при Дворе, заискивать у Распутина.

Моего отца Ее Величество лично просила принять Распутина на дому как больного, и мой отец ответил, что в медицинской помощи он ему отказать не может, но видеть его у себя в доме не хочет, а потому поедет к нему сам. Несмотря на это заявление, мой отец продолжал служить и пользоваться уважением Царской Семьи.

Еще другой случай произошел на глазах моего отца, как раз когда Распутин приехал навестить Вырубову в лазарете. Старший врач лазарета, Княжна Гедройц, нашла, что он слишком засиделся, и попросила его уйти. Он встал, но все еще не уходил. Тогда она взяла его за плечи и, толкая к дверям, сказала:

- Ну, уходи, уходи.

Он обернулся и заявил:

- Я жаловаться буду, что ты меня прогнала.

- Ну и жалуйся потом, сколько хочешь, а сейчас уходи, раз тебе говорят, - и вывела его за дверь.

- С каких пор Вы с ним на "ты"? - спросил ее мой отец.

- Раз он мне "ты" говорит, так и я не буду с мужиком церемониться, - ответила Княжна Гедройц.

Если основываться на петроградских слухах, то ее, по меньшей мере, сослали бы в Сибирь, но она осталась преспокойно старшим врачом Дворцового лазарета, который даже вскоре, в виде особого внимания, был переименован в "Собственный Ее Величества".

Несомненно, что Ее Величество следовала советам Распутина, которые бывали очень вредны как для государства, так и для Царской Семьи, но как же могла Она, с Ее горячей верой, поступать иначе по отношению к человеку, которого Она считала святым? В последнем же нет никакого сомнения: об этом говорят письма Ее Величества и Великих Княжон к Распутину, из которых три были напечатаны в первые же дни революции, когда столько клеветы, столько преступных наговоров было на них, и, несмотря на это, в этих письмах, сплошь проникнутых горячей верой и содержащих в себе столько рассуждений на религиозные темы и просьбы молиться за всю Царскую Семью, и тогда никто не мог найти ничего предосудительного.

Впоследствии, проезжая через Сибирь, я встретила одну даму, спросившую меня об отношении Ее Величества к Распутину. Когда я передала ей все вышеизложенное, она рассказала мне следующий случай: ей пришлось быть однажды в следственной комиссии, помещавшейся в Петрограде в Таврическом дворце. Во время долгого ожидания она слышала разговор, происходивший в соседней комнате. Дело шло о корреспонденции Царской Семьи. Один из членов следственной комиссии спросил, почему еще не опубликованы письма Императрицы и Великих Княжон.

- Что Вы говорите, - сказал другой голос, - вся переписка находится здесь - в моем столе, но если мы ее опубликуем, то народ будет поклоняться им, как святым.

- Il n'y avait pas du mal, il у en avait seulement l'арраrеnсе, - говорил один из наиболее близких к Царской Семье людей, П.Жильяр. - Mais c'est assez pour le peuple,* - добавлял он.

-----------------------------------------

* (франц.) Зла не было, была только одна видимость. Но это достаточно для народа.

-----------------------------------------------

Для народа - да, для народа, представляющего собой слепую массу, которая поддается каким угодно внушениям; но меня удивляет, как люди развитые и образованные, более или менее знавшие Семью, могли верить и распространять всю преступную болтовню, исходившую от "творцов революции", избравших Распутина своим орудием.

Немного было людей, решавшихся защищать Государыню Императрицу, как делал это мой отец, но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дурное про Царскую Семью, а если отцу случалось попадать на подобные разговоры в чужих домах, он всегда возвращался до крайности раздраженный долгим спором и говорил:

- Я не понимаю, как люди, считающие себя монархистами и говорящие об обожании Его Величества, могут так легко верить всем распространяемым сплетням, могут сами их распространять, возводя всякие небылицы на Императрицу, и не понимают, что, оскорбляя Ее, они тем самым оскорбляют Ее августейшего супруга, которого якобы обожают.

- Я теперь понимаю, - слышала я от одной дамы после революции, - что мы своими неумеренными разговорами оказали неоцененную услугу революционерам; мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это поняли или имели достаточно уважения к Царской Семье, чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших даже основания, то революционерам было бы гораздо труднее подготовить свое страшное дело.

У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть если не Его Величество, то Ее Величество. Находились люди, когда-то Ими обласканные, которые просили аудиенции у Ее Величества в заведомо неудобный час, и когда Ее Величество просила зайти на следующий день, говорили:

- Передайте Ее Величеству, что тогда мне будет неудобно.

При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего Двора и о стремлении Ее Величества заключить сепаратный мир. Все кричали:

- Подумайте, Она немка, Они окружили себя немцами, как Фредерикс, Бенкендорф, Дрентельн, Грюнвальд, - и, ухватившись за эти четыре фамилии, склоняли их во всех падежах, забывая прибавить, что, кроме этих лиц, при Дворе были графиня Гендрикова, князь Долгоруков, генерал Татищев, Воейков, граф Ростовцев, Нарышкин, Мосолов, Комаров, князь Трубецкой, князь Орлов, Дедюлин, Нилов, граф Апраксин, Аничков, князь Путятин и другие. Да и никто не старался проверить, немцы ли или германофилы граф Фредерикс и граф Бенкендорф.

Всякий же, хоть раз видевший Дрентельна, твердо запоминал по его наружности, что он русский, имевший несчастье носить иностранную фамилию, так как кто-то из его предков-иностранцев сотни лет тому назад поселился в России.

Бенкендорф, католик и говоривший даже с легким акцентом по-русски, действительно был прибалтийский немец, но, во-первых, он был обер-гофмаршал, т.е. заведовал такой отраслью, которая к политике никакого отношения не имела, а если бы он даже пытался на кого-нибудь влиять, то результаты, наверное, получились бы самые благоприятные, т.к. он был человек большого ума и благородства.

Грюнвальд имел еще меньше касания к политике, чем Бенкендорф. Действительно, при первом взгляде на него можно было догадаться о его происхождении: среднего роста, полный, коренастый, со снежно-белыми усами на грубом, красном лице, он ходил в своей фуражке прусского образца, прусским шагом по Садовой. Иногда его вместе с женой можно было видеть верхом, и никто, глядя на молодцеватую посадку этих старичков, не дал бы им их возраста. По-русски Грюнвальд говорил непростительно плохо, но опять же, на занимаемом им посту это никого не могло особенно смущать. Он заведовал конюшенной частью и так как дело знал в совершенстве, был очень строг и требователен, то конюшни были при нем в большой исправности, сам же он появлялся во дворце только на парадных обедах и завтраках.

Единственный имевший возможность влиять на политику как министр Двора и близкий к Царской Семье человек был граф Фредерикс. Но мне каждый раз становится смешно, когда говорят о нем как о политическом деятеле. Бедный граф уже давно был на этом посту, так как Его Величество был слишком благороден, чтобы увольнять верного человека единственно из старости. Уже к началу войны Фредерикс был так стар, что вряд ли помнил даже, что он министр Двора. Все дела велись его помощником генералом Мосоловым, а он только ездил на доклады и, несмотря на всеобщее к нему уважение, служил пищей для анекдотов, так как доходил до того, что собирался выходить из комнаты в окно вместо двери, или, подходя к Государю, спрашивал Его:

- А ты будешь сегодня на высочайшем завтраке? - приняв Его Величество за своего зятя Воейкова, хотя даже слепой, кажется, не мог бы их спутать.

Много смеялись в Царском по поводу еще одного случая с графом Фредериксом. Однажды начальник военно-походной канцелярии князь Орлов делал ему доклад, как вдруг Фредерикс остановил его.

- Погодите, милый князь, - он провел пальцем по своей щеке, - мне кажется, что я сегодня не побрился, как Вы думаете?

- Право, не знаю, - ответил князь Орлов, стараясь скрыть улыбку.

- Ну, ничего, князь, продолжайте.

Через пять минут Фредерикс опять положил руку на рукав князя Орлова.

- Постойте, мне кажется, что я сегодня не брился.

- Не могу знать, я думаю, что лучше всего Вам спросить Вашего камердинера.

Фредерикс нажал звонок:

- Послушай, голубчик, что - я брился сегодня или нет?

- Брились, Ваше Сиятельство.

- Хорошо, можешь идти.

Князь Орлов еще не успел докончить доклад, как Фредерикс поднялся со своего места.

- Нет, князь, докончите в другой раз, я положительно сегодня не брился, я еду в парикмахерскую.

По дороге в парикмахерскую бедного старика в карете так укачало, что он заснул, а кучер, приехав в назначенное место, долго удивлялся, что граф так долго не выходит, наконец, заглянув в карету, он увидел его спящим и поспешил доставить его домой.

Конечно, такой человек не мог иметь никакого влияния, и все знавшие его относились к нему с большим уважением, но когда приходилось переходить на деловую почву, обращались к генералу Мосолову.

Теперь об Ее Величестве. Я утверждаю, что не было ни одной более русской женщины, чем была Ее Величество, и это с особенной яркостью высказывалось во время революции. Глубоко православная, Она никогда и не была немкой иначе как по рождению. Воспитание, полученное Ее Величеством, было чисто английского характера, и все бывшие при Дворе знали, как мало общего у Ее Величества с Ее немецкими родственниками, которых Она очень редко видела, из которых некоторых, как, например, дядю - Императора Вильгельма - прямо не любила, считая его фальшивым человеком. Не будь Ее Величество такая русская душой, разве смогла бы Она внушить такую горячую любовь ко всему русскому, какую Она вложила в своих августейших детей.

После революции особенно сказалось отношение Ее Величества ко всему русскому. Пожелай Она, намекни Она одним словом, и Император Вильгельм обеспечил бы Им мирное и тихое существование на родине Ее Величества, но, уже будучи в заключении в холодном Тобольске и терпя всякие ограничения и неудобства, Ее Величество говорила:

- Я лучше буду поломойкой, но я буду в России.

Это - доподлинные слова Ее Величества, сказанные моему отцу. Я думаю, что этого не скажет ни одна русская женщина, так как ни одна из них не обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была проникнута Государыня Императрица, несмотря на то, что от нас, русских, Она ничего не видала, кроме насмешек и оскорблений. Нет тех кар, которыми русский народ может искупить свой великий, несмываемый грех перед Царской Семьей, и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу сказать, что продолжайся они еще 10, 20, 30 лет, это будет вполне заслуженное нами наказание.

Перед революцией осуждение Царской Семьи принимало все более и более грандиозные размеры. Совершенно умышленно каждое Их действие, каждое слово толковались вкривь и вкось.

Я уверена, что, поддайся Их Величества тогда наговорам на Распутина и заточи они его в какой-нибудь монастырь, это непременно истолковалось бы так, чтобы выставить Их Величеств в черном свете.

Мне вспоминается один незначительный, но характерный случай. В начале войны все возмущались немецким названием столицы, а когда вышло распоряжение о переименовании Петербурга в Петроград и патриотический подъем немного улегся, те же самые люди начали вышучивать перемену, на которой так настаивали...

Раздражение против Распутина все росло. Постоянную смену министров приписывали исключительно его влиянию, забывая, что советы Распутина исходили не от него лично, а от всевозможных интригующих лиц, при его помощи старавшихся получить хорошие места и убирать своих врагов, а Его Величество, один из самых умных русских людей, как истый христианин, считал всегда свое мнение наименее достойным исполнения и прислушивался к голосу окружающих, думая, что они, как ближе стоящие к делу, более опытны. Многие же из министров этим пользовались, и когда потом, по их советам, выходило плохо, никогда не имели мужества сознаться в том, что неудачные проекты исходили из их голов, а, пожимая плечами, отвечали на нападки:

- Что мы можем сделать - воля Государя Императора.

Насколько я помню, мой отец отличал в данном случае Сазонова и говорил, что он имел мужество брать на себя неудачные постановления...

Назначение на пост министра иностранных дел Штюрмера, человека с немецкой фамилией, опять вызвало целую бурю негодования. Наконец последовало назначение Протопопова, члена Думы и ее протеже; но как только он проявил себя неудачно, все забыли о его думской карьере и закричали:

- Опять Государь назначает каких-то распутинцев, да ведь Протопопов, всем известно, болен прогрессивным параличом. Разве таких людей назначают?

Эти и подобные рассуждения позволяли себе даже офицеры гвардии, из которых многие стали увлекаться думскими речами. Гвардия к тому времени была отведена - к сожалению, слишком поздно - в резерв. Они не нашли ничего лучшего, как называть себя в насмешку "династический резерв", совершенно забывая, что если бы такой резерв существовал на самом деле, то состоять в нем - только честь для каждого русского офицера. К сожалению, гвардия была отведена в резерв уже тогда, когда лучшие солдаты были выбиты, и в Петрограде и в Царском Селе к моменту революции запасные гвардейские батальоны состояли из деревенских парней или фабричных рабочих во главе с прикомандированными неизвестно откуда прапорщиками-социалистами. Будь гвардия в старом составе, неизвестно, какой оборот приняла бы революция; но и здесь все было рассчитано, и губительная работа революционеров и здесь сделала свое дело...

К концу 1916 года настроение было напряжено у всех до последней степени. Одни знали о готовящихся событиях, другие предвидели их по ходу дел, третьи бессознательно чувствовали надвигающуюся грозу, когда вдруг разнеслась весть об убийстве Распутина. Сперва показалось, что этот удар разрядит атмосферу, но вскоре стало ясно, что это начало, что дальше будет гораздо хуже, и даже его противники, прежде говорившие: "Вот бы кто-нибудь догадался его прикончить", - теперь пожалели о случившемся.

Надо сказать, что Царская Семья вела себя в данном случае, как всегда, с большим тактом. Ее Величеству донесли об этом событии утром, когда Она была в лазарете. Со свойственной Ей силой воли Она ни одним словом, ни одним движением не обнаружила того большого потрясения, которое несомненно должно было в Ней вызвать это известие, и только страшная бледность, покрывшая Ее щеки, была доказательством Ее волнения.

Окончив утреннюю работу как обыкновенно, Ее Величество и Их Высочества уехали домой в обычный час, и вечером того же дня Их Высочества, как всегда, опять были в лазарете.

Следствие по убийству велось обычным порядком, наказание, наложенное на участников дела, было не больше, как в случае убийства всякого другого смертного, посещение Ее Величеством тела и присутствие на церковных службах было тоже сделано незаметно и скромно, а жизнь Двора шла по-прежнему.

Впоследствии, уже в Тобольске, я слышала от доктора Кострицкого, приезжавшего из Ялты лечить Их Величеств, подробное описание того убийства, слышанное доктором Кострицким от князя Феликса Феликсовича Юсупова-младшего.

Заговор состоялся из пяти лиц: Великого Князя Дмитрия Павловича - любимого двоюродного брата Государя, князя Ф.Ф.Юсупова, В.М.Пуришкевича, доктора Л. и поручика К. Решено было Распутина отравить, для чего Юсупов приготовил пирожные и вино, отравленные цианистым калием, а затем поехал за "старцем" в автомобиле.

Привезя Распутина, Юсупов остался с ним вдвоем пить вино и есть пирожные, тогда как остальные заговорщики находились в верхнем этаже. Когда Распутин выпил все полагавшееся ему вино и съел все пирожные, а яд не начинал действовать, Юсупов в отчаянии кинулся за советом к остальным, и там его осенила мысль застрелить Распутина. Он схватил револьвер и снова побежал к гостю. Чтобы отвлечь внимание Распутина, он подвел его к старинному распятию и, одной рукой указывая на Христа, другой выстрелил Распутину в сердце. Тот упал в судорогах, а когда он стих, Юсупов наклонился над ним, и вдруг Распутин опять открыл глаза, приподнялся, схватил Юсупова за погон и оторвал его.

Юсупов опять побежал наверх к своим сообщникам, и когда они все вышли на лестницу, им представилась ужасная картина: Распутин - весь в крови, с кровавой пеной изо рта, ползком на четвереньках пробирался к передней. Тогда Пуришкевич еще двумя выстрелами из револьвера добил его, после чего тело было отвезено в автомобиле и брошено в прорубь.

Рассказывая о своем разговоре с Юсуповым, Кострицкий вспоминал, какое неприятное впечатление произвел на него холодный и даже циничный тон последнего.

- Ну, что же, князь, - спросил его Кострицкий, - неужели у Вас никогда не бывает угрызения совести? Ведь Вы все-таки человека убили?

- Никогда, - сказал Юсупов с улыбкой, - я убил собаку.

Вскоре после убийства Юсупов просил аудиенции у Ее Величества, в которой ему было отказано, так как у Ее Величества, как Она говорила моему отцу, явилось подозрение, что эта аудиенция окончится покушением уже лично на нее...

Через несколько дней* новое несчастье постигло Царскую Семью: Алексей Николаевич и Ольга Николаевна заболели корью, заразившись от маленького кадета, который ездил к Алексею Николаевичу в гости из одного из петроградских корпусов. В корпусе уже была эпидемия кори, но мальчика, жаловавшегося на недомогание, отпустили в Царское Село. Он захворал, вернувшись из отпуска, а через несколько дней слегли и Царские дети. Дружба с кадетом, фамилии которого я, к сожалению, не помню, завязалась у Алексея Николаевича в Могилеве.

---------------------------------------------------

* Здесь или опечатка, или пропущен текст: Алексей и Ольга заболели корью в конце февраля 1917 г., а Распутина убили 16 декабря (ст.ст.) 1916 г. - это никак нельзя назвать "через несколько дней". - Прим. emalkrest.narod.ru

---------------------------------------------------

Государь Император с начала войны почти безвыездно жил в Ставке, находившейся сперва в Барановичах, потом в Могилеве. Взял на себя командование армиями в самый критический момент и остановив таким образом отступление, которое велось систематически, Государь окончательно переехал в Ставку и перевез к себе Алексея Николаевича.

Государь и Наследник жили вместе в одной комнате, вся обстановка которой состояла из походных кроватей и нескольких стульев. И отец и сын - оба одинаково наслаждались своей совместной жизнью; Алексей Николаевич обожал отца, и трогательно было видеть, как он Его всюду сопровождал.

С Алексеем Николаевичем приезжали в Ставку его учителя, так что занятия не нарушались. Окончив уроки, Алексей Николаевич уходил с Жильяром гулять в городской сад. Там он очень скоро подружился со всеми мальчиками своего возраста, и они, все вместе, устраивали шумные и воинственные игры.

Больше всего доставляла удовольствие Алексею Николаевичу эта простота общения с другими детьми, и он с восторгом рассказывал о всех происходивших баталиях или о том, как он упал в грязь, и т.п.

Двое из этих мальчиков - кадеты, один петроградского, другой московского корпусов - допускались в Ставку и приезжали в Царское Село, если Алексей Николаевич был там.

Мой отец только раза два ездил с Его Величеством в Ставку, так как Государь брал с собой лейб-хирурга профессора Федорова, сказав моему отцу, что Он его желает видеть при Ее Величестве и детях. Жизнь в Могилеве, протекавшую в непосредственной близости к Государю Императору, мой отец вспоминал всегда, как особенно счастливые дни.

Особенно были дороги для моего отца вечера, когда Государь приходил отдохнуть и сыграть в домино или кости с лицами своей свиты: Воейковым, Ниловым, Мосоловым, флигель-адъютантом князем Игорем Константиновичем, моим отцом и некоторыми другими. После этого приносили самовар, и Его Величество лично разливал чай. За столом велись разнообразные разговоры; очень часто Его Величество рассказывал что-нибудь, и мой отец всегда любовался содержательностью и ясной простотой Его рассказов.

В период первых дней болезни Алексея Николаевича и Ольги Николаевны Его Величество был в Царском Селе, но собирался скоро выехать в Ставку. Болезнь проходила с осложнениями: вслед за Ольгой Николаевной заболели Татьяна Николаевна и А.А.Вырубова, оставшаяся во дворце и очень страдавшая.

Мой отец дни и ночи проводил во дворце, и мы его почти не видели. Я тоже была больна ревматизмом и лежала наверху у себя в комнате и благодаря своей оторванности от домашней жизни и общих разговоров совершенно не представляла себе, что творится в Петрограде.

А там уже начинались забастовки, и рабочие ходили по улицам, крича:

- Хлеба, хлеба!

И вдруг однажды после отъезда Его Величества в Ставку моя тетя рассказывает мне, что солдаты запасного батальона Павловского полка убили своего командира и вместе с рабочими и еще какими-то полками выступили против верных полков, в Петрограде идет перестрелка, манифестации принимают все более угрожающий характер, и к крикам "Хлеба" прибавились возгласы:

- Долой правительство, долой Алису! - с еще более грубыми замечаниями об Императрице.

Я не поверила, и по этому поводу мы даже поссорились с тетей, так как я стала утверждать, что это все сплетни петроградских кумушек и что никогда не может дойти дело до того, чтобы солдаты, русские солдаты, серые герои, во время такой великой войны позволили себе убивать своих командиров и участвовать в оскорблениях Царской Семьи.

Понятно, что тете, читавшей газеты и видавшей очевидцев этих событий, оставалось только рассердиться на мою наивность и уйти.

Все-таки страх закрался в мою душу, и, к ужасу своему, я вечером получила подтверждение всех этих слухов от отца.

- Это может быть хуже пятого года, - говорил он в эти дни.

Революционеры ждали и хотели отъезда Государя в Ставку, так как все говорили, что Его присутствие здесь парализует народ - так сильно Его обаяние.

Я не могу налюбоваться твердостью и мужеством Ее Величества и младших Великих Княжон. Они присутствуют при всех докладах Ее Величеству, и надо сказать, что эти доклады делаются подробнее, чем, может быть, нужно. Они стали совсем взрослыми и такие очаровательные, такие умные и сердечные. Они так поддерживают Ее Величество своими ласками и вниманием.

Как сейчас помню день 27 февраля...

Часа два дня...

Мы все собрались в гостиной брата, где солнце яркими весенними пятнами играет на малиновом плюше большого ковра, на лакированной крышке рояля и светлом кретоне мебели.

Наша родственница, сестра милосердия, пришедшая на час из лазарета, рассказывает нам со слов только что приехавшей из Петрограда дамы, что на крышах домов поставлены пулеметы, из которых полиция стреляет по бунтующим войскам.

Пулеметы стоят и на Полицейском мосту, уже неизвестно даже чьи - восставших или правительства, и по Литейному приходится передвигаться чуть не ползком, так как пулеметы трещат безостановочно.

Офицеры в лазарете в удрученном состоянии, особенно волынцы, так как они узнали по телефону, что солдаты их запасного батальона пришли разоружать офицеров, и девять сопротивлявшихся были убиты, а остальные арестованы.

Офицеры других запасных батальонов тоже были обезоружены и арестованы; убитых еще было мало. Мы слушали все эти рассказы и все-таки никак не могли проникнуться серьезностью положения, - так нам, жившим своим особым семейным миром, казалось это диким. Мой отец, всю ночь дежуривший при Их Высочествах, еще не возвращался, и в этот момент мы с радостью увидали его карету, въезжавшую во двор.

Вскоре его шаги раздались по лестнице, и он вошел в комнату в пальто и с фуражкой в руках. Мы кинулись к нему с приветствиями и расспросами о здоровье Их Высочеств, которые уже все лежали, но он отстранил нас, чтобы не заразить корью, и, сев в сторонке у дверей, спросил, знаем ли мы, что происходит.

- Конечно, знаем, но разве это все так серьезно? - ответили мы, уже сами теперь встревоженные видом отца, у которого сквозь обычную выдержку и спокойствие проскальзывало что-то пугавшее нас.

- Настолько серьезно, что существует мнение, будто во избежание кровопролития Государь должен отречься от престола, хотя бы в пользу Алексея Николаевича.

Мы ответили на это гробовым молчанием.

- Несомненно, что и здесь, в Царском, начнутся выступления и беспорядки и, конечно, центром будет дворец, поэтому я вас очень прошу уехать пока из дому, так как я сам переселяюсь во дворец. Если вам дорого мое спокойствие, то вы это сделаете.

- Когда же, к кому?

- Не позже, чем через два часа я должен быть обратно во дворце, а до этого я бы лично хотел отвезти вас.

И действительно, через два часа мы с младшим братом уже были водворены к старому другу наших родителей Устинье Александровне Тевяшовой. Старший брат, больной ревматизмом, с женой был у тещи, а в нашем доме оставалась только прислуга да тетя, решившая, что ее никто не тронет.

Погода, точно нарочно, переменилась соответственно нашему настроению. Солнца уже не было, и снег начал падать густыми белыми хлопьями. Дом, в который мы переехали, стоял как раз в районе, занимаемом казармами, и когда стемнело, на улице послышались выстрелы и щелканье пуль. На разведку был тотчас же послан старый лакей Иван Капитонович, а мы с хозяйкой дома сидели в столовой при одной свече, с тревогой прислушиваясь к тому, что происходило на улице.

Иван Капитонович вскоре вернулся и сообщил, что 1-й стрелковый полк и артиллеристы бунтуют, а в остальных полках пока спокойно.

Часов около семи пришел мой брат, который объявил, что стрелять перестали, ходят патрули под командой офицеров, и хотя в толпе и говорили: "Идем дворец громить", - однако никто туда не пошел, а, по слухам, Великий Князь Павел Александрович принял командование всеми царскосельскими полками, и поэтому все будет спокойно.

Однако он очень и очень ошибся. Вскоре пришли сведения, что из Петрограда толпа революционеров в количестве 8 тысяч человек, с пулеметами и броневыми автомобилями, идет на Царское Село, чтобы разгромить дворец.

Несмотря на эти ужасные сведения, мы с братом пошли спать. Я разделась и легла, но спать не могла, а потому на рассвете встала и вышла в столовую.

Иван Капитонович, в клетчатых ночных туфлях и большом переднике, накрывал утренний чай. Он рассказал, что ночью 1-й стрелковый полк и артиллеристы пошли снимать другие полки. 2-й полк примкнул сразу, а 4-й Императорской фамилии сперва отказался, и все солдаты плакали, слушая речь старого офицера, капитана Кушелева, но потом, по словам Ивана Капитоновича, пошли и "весь чихауз разграбили" и теперь пьют и грабят вместе со всеми.

Действительно, на улице творилось что-то невероятное: пьяные солдаты, без ремней и расстегнутые, с винтовками и без, бегали взад и вперед и тащили все, что могли, из всех магазинов. Кто бежал с куском сукна, кто с сапогами, некоторые, уже и так совершенно пьяные, тащили бутылки вина и водку, другие все замотались пестрыми шелковыми лентами. Тут же бегал растерянный жид-ростовщик, бабы и гимназисты.

Ночью был пожар в одном из самых больших магазинов, во время которого в погребе угорели пьяные солдаты.

Иван Капитонович, подав чай, опять побежал за новостями. Наша хозяйка и ее дочь не спали всю ночь и с нетерпением ожидали каждый раз результатов разведки. Оказалось, что вчера был послан в Петроград на усмирение взвод стрелков Императорской фамилии. Они долго отстреливались на вокзале, но затем вынуждены были отступить, так как патроны, доставляемые им взводом 1-го стрелкового полка под командой прикомандированного к этому полку капитана Аксюты, были Аксютой переданы рабочим.

Другой офицер - корнет Тимофеев и два солдата ранены и отвезены в Царское Село. Зато революционные войска, шедшие на Царское Село, потерпели неудачу: они дошли только до станции Средняя Рогатка, где автомобили застряли в снегу, а пока они их отрывали, революционный пыл настолько охладел, что они решили вернуться в Петроград.

В течение всего этого дня мы все чаще и чаще слышали имя капитана Аксюты, которого 1-й полк избрал своим командиром. Дом прежнего командира - полковника Джульяни окружили и обстреливали, несмотря на то, что сам Джульяни лежал больной грудной жабой. Это, а также и обстрел дома доктора Ястребова, в лечебнице которого умерла жена Аксюты, приписывалось Аксюте.

Все безобразия, происходившие в Царском Селе, велись, главным образом, 1-м полком и всюду сопровождались именем Аксюты.

Из Петрограда прибыла милиция с белыми повязками на рукавах, объявившая, что за появление в пьяном виде виновный будет расстрелян. Однако это распоряжение ни разу не было приведено в исполнение, так как следовало бы начать с милиции.

По улицам гарцевали нижние чины конвоя Его Величества, надушенные, напомаженные, с красными бантами, все моментально забывшие то исключительное положение, которое они занимали при Дворе, ту ласку и внимание, которое им оказывали Их Величества.

Сводно-пехотный полк держался дольше других, так что Государыня лично приказала караулу от этого полка надеть белые повязки, чтобы они не подвергались враждебным выступлениям других полков.

Целые дни проводили мы у окон столовой, наблюдая за происходящим на улице. В нашем районе было немного спокойнее. Изредка появлялись группы пьяных солдат или пролетали грузовые автомобили с плакатами, призывавшими к порядку. На одном из автомобилей, на переднем месте, рядом с шофером почему-то сидела сестра милосердия в развевающейся белой косынке, а внутри всюду солдаты. Не те прежние солдаты, хорошо одетые, спокойные и веселые, а какие-то другие, новые для нас, растерзанные, без ремней, с красными возбужденными лицами, на которых читалось какое-то страшное выражение пьяного, зверского наслаждения.

На углу улицы все время стояла группа из нескольких любопытных обывателей, между которыми появлялись наши разведчики - Иван Капитонович или молодой лакей Петр. Неизвестно чей гусь, быстро перебирая своими красными лапами по белому снегу, все выбегал на середину улицы, вертелся в толпе, куда-то исчезал и через пять минут опять появлялся, растерянно бегая взад и вперед.

Вдали слышались выстрелы, говорили, что это и есть обстрел домов Джулиани и Ястребова.

Иван Капитонович приносил газеты, из которых мы узнали новый состав Кабинета со Львовым, Керенским и Гучковым, который выпустил свой приказ № 1, приведший нас в ужас, так как ясно можно было предвидеть, чем закончится законная распущенность, предоставляемая каждому солдату. Также из газет узнали мы, что Рузский, Гучков и Шульгин выехали к Государю в Ставку.

В один из первых же дней появился какой-то реалист лет 15-ти и объявил Устинье Александровне (нашей хозяйке), что он теперь начальник участка и в случае беспорядков она может обращаться к нему, а приемные часы у него от 5 до 6 ежедневно.

Семидесятипятилетняя величественая старушка, генерал-губернаторша, привыкшая видеть других представителей власти в своем доме, приняла все это со свойственным ей юмором и, сделав серьезный вид, проводила молодого человека до передней, причем он на прощание басом заявил:

- Извиняюсь, я Вам тут, кажется, наследил.

2 марта мой отец приехал нас навестить. Его карета, запряженная парой лошадей, в блестящей орлами упряжи, кучер в треуголке, тоже весь увенчанный орлами, а больше всего пальто моего отца на генеральской подкладке привлекли толпу солдат с винтовками и красными бантами. Пока мой отец разговаривал с нами, несколько человек с офицером во главе позвонили с парадной и наткнулись на саму Устинью Александровну.

- У Вас генерал Боткин, - приступил к ней прапорщик в папахе и с красным бантом.

- Не генерал, а доктор, приехал лечить больного (это был факт, так как брат Устиньи Александровны лежал больной, и мой отец его лечил).

- Это все равно, нам велено всех генералов арестовывать.

- Мне тоже все равно, кого Вы должны арестовывать, а я думаю, что, разговаривая со мной, вдовой генерал-адъютанта, Вы, во-первых, должны снять шапку, а во-вторых, можете отсюда убираться.

Опешившие товарищи, еще недостаточно проникнутые революционным духом, сняли шапки и удалились, но тем не менее, когда мой отец вышел и сел в карету, за ним поскакал верхом вооруженный солдат, сопровождавший его так во всех разъездах по городу и проводивший до самого дворца.

Мой отец рассказал нам, что несколько комнат во дворце заняты большими ящиками, в которые спешно упаковываются вещи, и Ее Величество спросила его, согласен ли он, в случае отъезда Их Величеств за границу, ехать тоже. Конечно, ответ моего отца был утвердительный, что, видимо, очень тронуло Ее Величество, уже так привыкшую к холодности окружающих. Мы только и думали о возможно скором выезде Их Величеств, так как чувствовали, чем может кончиться "великая и бескровная революция".

3 марта вечером Устинья Александровна, встревоженная, вошла в мою комнату, где мы с братом пробовали развлечься чтением какой-то книги.

- Сын Ивана только что вернулся из Петрограда и говорит, что офицеры и солдаты ездят на автомобиле и разбрасывают бюллетени, в которых сказано, что Государь отрекся за себя и за Наследника в пользу Михаила Александровича, а Михаил Александрович предоставил все народному собранию.

Мы не поверили, как не верили с первого слуха ни одному дурному известию, но на следующий день появился в газетах манифест об отречении, изложенный теми простыми и великими словами, которыми умел говорить один Государь...

Вновь сформированное Временное правительство разослало листки для подписки. Офицеры одного лазарета не хотели подписывать, но Ее Величество по телефону приказала это им сделать.

Все было кончено.

Впоследствии мы узнали ту ужасную обстановку, которую создали вокруг Его Величества с момента революции. Когда Он пожелал ехать в Царское Село, Его поезд задержали на станции Дно, и там Гучков, Рузский и Шульгин в течение целой ночи говорили с Его Величеством, вынудив у Него отречение, как говорили, под страхом причинить ухудшение положения Семьи.

Не знаю, кто из этих трех лиц распустил отвратительный и совершенно не имевший никакого основания слух, что Государь Император, Нилов и Воейков находились в исключительно возбужденном состоянии под влиянием выпитого вина. Эта ложь, как и все грязные сплетни про Царскую Семью, быстро распространилась среди публики, передававшей ее, как и вообще все дурное про Царскую Семью, с особым удовольствием.

Те же, кто хоть раз видел Его Величество и обстановку, Его окружавшую, могут подтвердить, какая это нелепая ложь.

Я не буду отрицать, что Нилов пил не только дома, но появлялся иногда при Их Величествах в веселом состоянии, однако никогда не переходившем границ приличия и поэтому вполне терпимом. Возможно, что и в этот вечер он выпил, тем более, что в такие дни каждому из нас хотелось как-нибудь забыться, но говорить, что Воейков пил, могут только люди, абсолютно его не знавшие. Еще в бытность свою командиром лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка он был известен тем, что всеми силами противился даже умеренному питью, так что демонстративно пил на полковых обедах молоко, применяя вино только для заздравных тостов.

Позволить же себе такую ложь относительно Его Величества, человека самой скромной и святой жизни, могут только люди, которые для достижения своих целей развращения масс не гнушаются никакими средствами, и это является хорошей характеристикой наших революционных деятелей.

5 марта мой отец опять приезжал к нам, но уже в штатском, и говорил, что приезд Его Величества ожидается с минуты на минуту. Тотчас же после возвращения Его Величества в Царское вся Царская Семья и бывшая во дворце свита и прислуга были объявлены арестованными.

К приезду Его Величества на перроне Императорской ветки были выстроены взвод 1-го стрелкового запасного батальона со своим командиром капитаном Аксютой и взвод запасного батальона стрелков Императорской фамилии с командиром штабс-капитаном Апухтиным. Он, тоже избранный революционными солдатами, но офицер старого времени, георгиевский кавалер, сумел за время командования батальоном настолько держать его в руках, что нижние чины батальона 4-го полка еще долго сохраняли остатки старой выправки, а некоторые - и старых убеждений.

Рассказывали, что Аксюта, встречая Государя, на Его "Здравствуйте" демонстративно вызывающе ответил:

- Здравствуйте, господин полковник.

Апухтин же постарался скрыться, чтобы не быть вынужденным ответить так же.

В Александровский дворец был назначен комендантом ротмистр Коцебу, когда-то служивший в Уланском Ее Величества полку и исключенный оттуда за какие-то истории. Мы подумали, что и здесь постарались уколоть Ее Величество, но если действительно таковы были намерения у назначавших Коцебу, то этот план у них не удался, так как Коцебу держал себя с большим тактом и вскоре был сменен по наговорам охраны.

Говорили, что здесь опять виноват Аксюта, проследивший, как Коцебу передавал корреспонденцию заключенным, не вскрывая. Мой отец не мог сказать, исключительно ли это Аксюта сделал, так как охрана тоже была недовольна любезностью Коцебу. Охрану несли стрелки 1-го, 2-го и 4-го запасных батальонов, преимущественно с прикомандированными офицерами.

Один из этих офицеров во время прогулки Государя по парку нарочно наступил ему на пятку. Государь, не оборачиваясь, в тот же момент с такой силой дал размах назад своей тросточке, что ни этот, ни другие конвоиры не пробовали больше таких выходок.

Конечно, солдаты продолжали позволять себе разговоры об Их Величествах и Их Высочествах в Их присутствии, во время прогулок по парку или работ, в которых даже Ее Величество принимала участие.

Весной Его Величество с дочерьми очищали парк от снега, а летом они все вместе работали над огородом, причем неутомимость Его Величества так поразила солдат, что один из них сказал:

- Ведь если ему дать кусок земли и чтобы он сам на нем работал, так скоро опять себе всю Россию заработает.

Безобразно было отношение публики, собиравшейся в эти часы около решетки парка, облеплявшей ее со всех сторон и провожавшей каждое движение Великих Княжон и Его Величества насмешками и грубыми замечаниями.

Конечно, попадались и такие, которые с болью в душе шли еще раз посмотреть на обожаемую Семью, но их было не больше одного-двух человек.

Первое время по возвращении в Царское Село Его Величество по требованию правительства был отделен от Ее Величества, и Им разрешено было видеться только в обеденные часы, когда в столовой присутствовали офицеры и нижние чины охраны. Даже к детям, еще больным, Они должны были приходить в разные часы.

Раньше других поправилась Татьяна Николаевна, ежедневно проводившая несколько часов вдвоем с Его Величеством в кабинете, и, возвращаясь, говорила:

- Мы с папа вдвоем сидели, так было уютно.

Ее Величество проводила все дни возле детей и А.А.Вырубовой. По вечерам Его Величество читал вслух Великим Княжнам, которые, выздоравливая, переехали в одну комнату, причем Ольга Николаевна и Мария Николаевна, как не вполне поправившиеся, спали в кроватях, а Татьяна Николаевна и Анастасия Николаевна вместе на одной оттоманке. Его Величество приходил к ним, когда они уже лежали в постелях. Великие Княжны приготовляли для Него кресло и маленький столик с лампой и книгой посреди комнаты, чтобы им всем было хорошо слышно, и трогательно было видеть, как дочери и отец искали утешения и развлечения в обществе друг друга.

Жизнь во дворце протекала тихо. По мере выздоровления Их Высочества принялись за уроки, но так как учителей к ним не допускали, за исключением тоже арестованного Жильяра, то эти обязанности Ее Величество разделила между всеми. Она лично преподавала всем детям закон Божий, Его Величество - Алексею Николаевичу географию и историю, Великая Княжна Ольга Николаевна - своим младшим сестрам и брату английский язык, Екатерина Адольфовна Шнейдер - Великим Княжнам и Наследнику арифметику и русскую грамматику, графиня Гендрикова - Великой Княжне Татьяне Николаевне историю, доктору Деревенко было поручено преподавание Алексею Николаевичу естествоведения, а мой отец занимался с ним русским чтением. Они оба увлекались лирикой Лермонтова, которого Алексей Николаевич учил наизусть, кроме того, он писал переложения и сочинения по картинам, и мой отец наслаждался этими занятиями.

Разрешалось два раза в день выходить на прогулку в сопровождении часовых или, как я уже говорила, на садовые работы.

Развлечение доставляли книги и переписка с друзьями и родственниками; свите иногда разрешались свидания с родными, но в присутствии часовых. Переписка тоже очень теряла, т. к. каждое письмо с обеих сторон прочитывалось не только комендантом Дворца, но даже дежурным офицером, а иногда и солдатами.

Комендатом после Коцебу был назначен полковник Коровиченко, друг Керенского, впоследствии командующий войсками сперва Казанского, потом Ташкентского округов, где он был большевиками разорван на части, а его жена и дети скрывались в сартских деревнях. Это был очень образованный и неглупый, но чрезвычайно нетактичный и грубый человек. Он позволял себе, получив и прочитав письма, носить их в кармане и не выдавать их адресату, рассказывая в то же время в посторонних разговорах содержание этих писем. Затем, подметив некоторые любимые выражения Их Высочеств, как например, употребление слова "аппетитно" не для одних съедобных вещей, вдруг говорил которой-нибудь из Великих Княжон:

- Какая у Вас аппетитная книга, так и хочется скушать.

Конечно, подобные выходки не могли к нему расположить арестованных.

Изредка приезжал Керенский, и эти посещения тоже никого не радовали. Он начинал подробный осмотр всех комнат и расспрашивал Их Величества, в чем они нуждаются, причем всегда получал один и тот же ответ, что Они всем довольны. В первый свой приезд он обратился к Его Величеству с предложением уехать в Англию, что было Его Величеством отвергнуто.

Затем он приехал еще раз, чтобы отдать распоряжение об увозе Анны Александровны Вырубовой, причем обратился с вопросом к моему отцу, не считает ли он состояние здоровья Анны Александровны препятствием для ее отъезда из дворца. Мой отец, не без основания думавший, что присутствие Анны Александровны еще больше раздражает революционное начальство и привлекает внимание толпы, дал свое согласие, т.к. к тому же Анна Александровна вполне поправилась. Этот отъезд был большим огорчением для Ее Величества, и, может быть, если бы отец предвидел все мучения, предстоявшие Анне Александровне в Петропавловской крепости, он воспротивился бы ее отъезду.

Между тем революция шла своим порядком: началось зверское избиение офицеров в Кронштадте, где людей обкладывали сеном и, облив керосином, сжигали, клали в гробы вместе с расстреляным живого, расстреливали отцов на глазах у сыновей. На фронте братались и отступали, несмотря на колоссальные технические силы, собранные перед революцией. В тылу все ухудшался продовольственный вопрос, и купцов возили по городу с плакатами или повешенными на шее продуктами, в которых они, якобы, смошенничали. На железных дорогах классные вагоны были переполнены удиравшими с фронта или просто путешествовавшими солдатами, которые сдирали обивку, плевали на пол и били стекла. Дворцы разграблялись по мелочам какими-то неизвестными посетителями и солдатами, уносившими тюки штофных портьер на платья женам.

Несмотря на все беспорядки, революционный Петроград готовился к большому празднеству: похоронам жертв революции. Похороны должны были быть гражданские, чего многие родственники вовсе не желали, и поэтому часть тел оказалась, несмотря на стражу, выкраденной. Количество жертв оказалось очень ничтожным, и это смутило революционные власти, но ненадолго: они отправились по всем мертвецким и набрали каких-то китайцев, умерших от тифа, и неизвестных покойников, которых положили в гробы, затянутые в красные тряпки, и отправились хоронить их на Марсовом поле.

То же самое решено было сделать в Царском Селе, но там количество жертв революции оказалось совсем мизерным: всего 6 человек солдат, угоревших пьяными в подвале магазина. Тогда в больнице нашли какую-то покойницу кухарку, а с Казанского кладбища выкопали уже давно похороненного стрелка, который был ранен на усмирении революционеров в Петрограде. Решено было похоронить их на лужайке в Александровском парке, под окном кабинета Государя. Уже не говоря о том, как это было намеренно оскорбительно для Царской Семьи, всякий, даже не порядочный, но хотя бы одаренный известным эстетическим чувством человек, должен был воспротивиться этому, так хороша была эта ярко-зеленая лужайка, расстилавшаяся от чугунной ограды, между двумя аллеями вековых лиственниц, до самого дворца, который белел в глубине, на фоне синего неба, своим полукруглым фронтоном.

Это была середина Пасхальной недели, и погода была уже теплая, весенняя; почки зеленели, и грело веселое солнце. Ее Величество с Великими Княжнами сидела у одного из окон дворца; у другого окна в нижнем этаже сидели фрейлины - графиня Гендрикова и баронесса Буксгевден, и все вместе, как потом оказалось, желали одного и того же - чтобы погода испортилась. Их желание было услышано, и в тот момент, когда красные гробы, сопровождаемые местным гарнизоном и довольно небольшим количеством публики, под звуки "Вы жертвою пали в борьбе роковой" появились в ограде парка, солнце вдруг спряталось, небо заволокло тучами, и густыми хлопьями стал падать мокрый, холодный снег, закрывший своей пеленой всех участников торжества от глаз Царской Семьи...

В конце мая мой отец был временно выпущен из-под ареста для жизни дома, так как жена моего брата была при смерти. Из других лиц свиты была освобождена обер-гофмейстрина Елизавета Алексеевна Нарышкина, заболевшая воспалением легких, так как охрана сократила отопление дворца.

До возвращения моего отца домой я два раза была у него во дворце. Он выходил меня встречать к воротам парка. В виде большой любезности мне разрешали пройти в караульное помещение, но и там мы все время разговаривали в присутствии дежурного офицера или одного из солдат. Мой отец выбирал всегда дни дежурства запасного батальона 4-го Стрелкового Императорской Фамилии полка, т. к они держали себя лучше остальных, и я торопилась, чтобы уйти до смены караула и появления 1-ro или 2-го полка.

Ко времени выезда моего отца из дворца комендант Коровиченко уже был назначен командующим Казанским Военным Округом, а его место занял полковник лейб-гвардии Петроградского полка Евгений Степанович Кобылинский, впоследствии сопровождавший Их Величества в Тобольск. Люди правого направления возмущались поступком Кобылинского, удивляясь, как гвардейский полковник старого времени мог взять на себя должность "тюремщика" при Царской Семье. Между тем никто из них не подумал, какую пользу может принести верный человек на таком посту, никто не оценил великого и благородного поступка Кобылинского по достоинству, никто не подумал, что, несмотря на революцию и состоя якобы в противном лагере, он продолжал служить Государю Императору верой и правдой, терпя грубости и нахальство охраны и презрительное отношение со стороны некоторых арестованных, не понимавших трудности его щекотливого положения.

Евгений Степанович Кобылинский сделал для Царской Семьи все, что мог, и не его вина, если недальновидные монархисты-организаторы не смогли даже в этом разобраться и не обратились к единственному человеку, который имел полную возможность организовать освобождение Царской Семьи и ждал только какой-нибудь помощи извне, которую он сам не мог призвать, так как каждое его действие, каждое его слово, чуть не мысль, были под непрестанным надзором трехсот враждебно настроенных, подозрительных солдат. Впоследствии, рассказывая о жизни Их Величеств в Тобольске, я буду подробнее рассказывать об участии в этой жизни Кобылинского. На место коменданта Кобылинский был назначен генералом Корниловым, который еще был командующим войсками.

Когда мой отец увидел, что жена брата вне опасности, он спросил Их Величеств, желают ли Они его возвращения, и, получив утвердительный ответ, обратился к полковнику Кобылинскому с просьбой спросить на это разрешение Керенского, т. к., по правилам, раз выпущенное из Дворца лицо свиты нельзя было впускать обратно.

Вскоре полковник Кобылинский дал знать моему отцу, что Керенский лично желает его видеть. Разговор отца с Керенским происходил в Петрограде и подробно мне неизвестен; по-видимому, он касался лишь желания моего отца вернуться во дворец и предполагаемого отъезда Их Величеств. Не знаю, сказал ли Керенский назначенный день отъезда, т.к. мой отец до последнего момента говорил, что он только предполагает, что отъезд состоится вскоре после дня рождения Алексея Николаевича, что же касается места отправки, то Керенский назвал несколько городов Поволжья и Сибири.

30 июля мой отец вошел к арестованным в Александровский дворец, а в ночь с 31 июля на 1 августа Их Величеств увезли в Тобольск, причем во все время пути до Тюмени они не знали, где им будет назначено остановиться. Говорили потом, что эта ночь отъезда из родного дома в неизвестные места была очень тяжела.

Отъезд назначен был в 1 час ночи, а выехали они около 6 часов утра. Великие Княжны много плакали, Императрица тоже была встревожена, а мой отец ходил от одних к другим с бутылочкой капель и всех утешал. Когда все уселись, Керенский подскочил к автомобилям и повелительно крикнул:

- Можно ехать!

Тотчас же весь поезд тронулся по направлению к Императорской ветке.

Из лиц свиты Их Величества сопровождали: фрейлина графиня Анастасия Васильевна Гендрикова, гоф-лектриса Екатерина Адольфовна Шнейдер, генерал-адъютант Илья Леонидович Татищев, гофмаршал князь Василий Александрович Долгоруков, Петр Андреевич Жильяр и мой отец.

Доктор Деревенко с разрешения Керенского получил отпуск и должен был приехать впоследствии, фрейлина баронесса Буксгевден вынуждена была остаться в Петрограде из-за предстоявшей ей операции аппендицита.

Охрану нес Отряд Особого Назначения, состоявший из трех рот от 1, 2 и 4-го запасных гвардейских стрелковых батальонов, каждая при двух офицерах на роту: от 1-го полка - прапорщики Зима и Мяснянкин, от 2-го - прапорщики Семенов и Пыжов, от 4-го - поручики Каршин и Малышев. Хозяйственной частью заведывал все тот же капитан Аксюта, комендантом и начальником отряда был полковник Кобылинский, при нем адъютант-поручик Мундель.

Офицеры все были не кадровые, а прикомандированные, в большинстве очень левого направления, за исключением Мунделя, уже немолодого человека, бывшего правоведа, действительного статского советника, занимавшего какое-то большое место в одном из министерств, и поручика Малышева, сразу приобретшего расположение Царской Семьи.

Остальные офицеры тоже держали себя очень корректно, и даже страшный для нас по царскосельским воспоминаниям капитан Аксюта ни во что, кроме хозяйственной части, не вмешивался, редко ходил к солдатам, и когда один раз ему пришлось заменить в карауле одного из захворавших офицеров, он очаровал всех арестованных любезностью своего обращения, так что, судя по его жизни в Тобольске, ему никак нельзя было приписать всех царскосельских слухов.

Кобылинский получил от Керенского бумагу, в которой предписывалось всем: "Слушаться распоряжений полковника Кобылинского, как моих собственных. Александр Керенский". Кроме бумаги, были устные наставления поддерживать в Тобольске царскосельский режим, т. е. не выпускать никого за пределы отведенных помещений, за исключением доктора Деревенко и моего отца, которым разрешалось приносить медицинскую помощь населению. Мой отец был назначен Керенским состоять при Их Величествах, а Деревенко - врачом Отряда Особого Назначения.

Кроме Кобылинского, был назначен комиссар по гражданской части Макаров, пробывший два года на каторге и говоривший, что он социалист-революционер, и это заявление повергло всех, в особенности Илью Леонидовича Татищева, в величайшее недоумение. Высокого роста, с тонкими чертами красивого лица, прекрасно одетый, гладко причесанный, с полированными ногтями, он с первого взгляда производил впечатление человека из хорошей семьи и отнюдь не зараженного новыми идеями. Не знаю, за что он был на каторге.

Илья Леонидович очень любил рассказывать о своем знакомстве с Макаровым. Государю Императору был подан список тех генерал-адъютантов, из которых одного разрешалось взять в Тобольск. В списке стояли Воейков, Нилов, Нарышкин, Татищев и еще три человека, фамилии которых я не помню. Выбор Государя пал на Татищева, и удачнее нельзя было придумать, т. к. Татищев был человек христианской души и кротчайшего характера, которого все за время пребывания в Тобольске искренне полюбили.

Татищев состоял до войны при Императоре Вильгельме, а после жил в Петрограде, изредка неся дежурства в Царском Селе. Макаров был послан к нему Керенским объявить желание Государя Императора. Макаров сразу произвел на Татищева чрезвычайно приятное впечатление и заинтересовал его вниманием знатока, с которым рассматривал старинные вещи.

- Какой Вы партии? - спросил его Татищев.

- Социалист-революционер.

На это Татищев рассмеялся и сказал:

- Вы такой же социалист-революционер, как и я.

Макаров промолчал.

Я видела Макарова два раза, когда он по просьбе моего отца заезжал ко мне в Царское Село. С исключительной любезностью и вниманием давал он различные советы относительно переезда, предупреждая о тобольской скуке и пустоте, и советовал запастись возможно большим количеством книг, подписаться на газеты и журналы, а также захватить с собой картины, фотографии, скатерти и занавески и вообще всевозможные безделушки и тряпочки, которые могли бы скрасить комнаты. Он дал мне письмо к сменившему его комиссару Панкратову и, прощаясь, сказал:

- Пожалуйста, передайте всем в Тобольске, что я всегда готов к их услугам и буду рад помочь им, в чем только возможно.

После отъезда Царской Семьи и моего отца я еще в течение месяца оставалась в Царском Селе в страшном беспокойстве. Казалось, что эта ссылка в заброшенный в снегах город, представлявшийся мне деревней, освещаемой лучинами, нарочно придуман для того, чтобы медленно погубить Царскую Семью или, пользуясь глухим краем, под благовидным предлогом покончить с ними.

В Царском же Селе и Петрограде процветал в то время двор Керенского - "главноуговаривающего" или "Императора Александра IV", как его тогда называли.

В начале революции много было говорено о том, как дорого стоил Императорский Двор. Решили упразднить его и начали с распродажи за бесценок великолепных лошадей и автомобилей, но потом, после знаменитых июльских дней, когда Керенский остался один со всеми портфелями и скрывался от петроградских беспорядков в Царском Селе у комиссара Екатерининского дворца барона Штейнгеля, появился новый двор - двор Керенского, который тратил деньги раза в четыре больше прежнего Двора.

Все лошади, экипажи опять скупались уже по баснословным ценам, и в великолепных экипажах, с коронами и английской упряжью, разъезжали грязные и затрепанные члены Совета солдатских и рабочих депутатов, а физиономии Керенского и Штейнгеля препротивно выглядывали из-за зеркальных окон автомобиля, за которыми привыкли мы видеть такие красивые и дорогие нам лица.

Все Императорские оранжереи опустошались для стола Керенского, который, конечно, не только не думал, по примеру прежнего Двора, уделять что-нибудь в лазареты и раненым, но даже лишал их и сиротские приюты возможности получать молоко и сливки, т. к. продукты Императорской фермы также вce поглощались им и каким-то веселым обществом, собиравшимся у Штейнгеля в Екатерининском дворце и у Керенского в Зимнем.

Приезжая в Царское Село, Керенский со всеми своими гостями отправлялся гулять по парку, предпочитая бродить по хорошенькому садику Императрицы Марии Александровны, примыкавшему к комнатам Императора Александра II и помещению офицерского лазарета.

Вокруг сада, еще по старой памяти, стояли часовые, так как в прежнее время публике был запрещен вход туда. Однажды один из часовых отказался пропустить Керенского, и на заявление последнего, что он военный министр, не обратил никакого внимания. Важный Керенский оказывался в глупом положении перед своими гостями и целой группой офицеров и сестер милосердия, смотревших на него через решетку, но тут он вовремя вспомнил календарный анекдот про какого-то из Императоров и сказал, но почему-то на "ты":

- Поблагодари своего фельдфебеля, но не ротного командира за то, что у него солдаты хорошо знают службу. Я - военный министр Керенский.

Однажды ко мне в лазарет, как раз в начале корниловского движения, когда вокруг Царского уже были вырыты окопы, а корниловские войска стояли на станции Дно, приехала и раньше часто бывавшая у меня фрейлина Маргарита Сергеевна Хитрово, работавшая вместе с Их Высочествами в собственном Ее Величества лазарете и страстная поклонница всей Царской Семьи.

- Я еду в Тобольск, - объявила она мне.

Я уже раньше слышала об ее намерении ехать в Тобольск, но не ожидала, что это будет так скоро после Их отъезда.

- Я еду завтра, у меня билет уже есть, а чтобы не возбуждать подозрения, я еду как будто бы на поклонение мощам Иоанна Тобольского. Туда много ездят, отчего же я не могу поехать на богомолье? А Вы мне дайте письмо, если хотите.

Я дала ей письмо к моему отцу, и она отправилась, взяв еще много писем к лицам свиты и даже Их Величествам.

Тем временем я уже получила письма от моего отца, сперва с парохода, потом из Тобольска.

3 августа Их Величества прибыли в Тюмень и ночью были переведены на пароход, который отошел к Тобольску.

По приезде в Тобольск в город выехали полковник Кобылинский и комиссар Макаров и вернулись с известием, что помещение еще не готово, так что Их Величествам пришлось жить на пароходе около двух недель.

В это время шел спешно ремонт губернаторского дома, в котором предполагалось поместить Царскую Семью, и дома купца Корнилова напротив - для свиты и части охраны. Кроме того, небольшой кусочек площадки перед губернаторским домом окружался высоким сплошным забором. Это место предназначалось для прогулки арестованных.

За время жизни на пароходе часть арестованных два раза съезжала на берег для осмотра помещений. Первый раз для этого был отправлен мой отец с Кобылинским и Макаровым, второй раз - камердинер Ее Величества Волков и камер-фрау Тутельберг.

Кобылинский и Макаров делали все, чтобы улучшить помещение. Часть мебели в губернаторском доме сохранилась еще от старого времени, недостававшие же вещи покупались в лучших домах Тобольска. Макаров настоял на покупке для Великих Княжон рояля. Упорно искали для Их Величеств пружинные кровати, так как не хотели давать Им походных, предназначенных для Их Высочеств и лиц свиты. В конце концов и кровати были куплены в какой-то семье, поступившейся своим удобством.

Для ремонта были приглашены обойщики, столяры, маляры и электротехники - пленные и военнообязанные немцы, единственные хорошие работники в городе.

В особенно плачевном состоянии были водопроводы, очень долго не чищенные, так что первое время вся грязь подымалась кверху и наводняла весь дом невероятным запахом, но это скоро было исправлено, и в обоих домах были поставлены ванны.

Наконец, в середине августа, Их Величества и свита переехали в город и пешком шли от пристани до домов, причем собравшаяся смотреть публика отметила Их бодрое и веселое настроение.

Вскоре после отъезда Маргариты Хитрово я получила от своего отца разрешение ехать и была в отчаянии, что некоторые дела меня задерживали. Вдруг до нас дошли слухи об аресте Хитрово и препровождении ее под конвоем в Петроград.

Вслед за тем приехал Макаров, на смену которому в Тобольск был послан комиссар Панкратов с помощником - прапорщиком Никольским.

Бедная Хитрово была очень поражена всем случившимся, не представляя себе, что исключительно ее странное поведение повело к ее аресту, а ее приезд - к удалению Макарова и смене его на более доверенное лицо. Но, действительно, она вела себя так, точно хотела довести до этого. Уезжая, она вся закуталась в пакеты со всевозможной корреспонденцией, а с пути писала открытки родственникам следующего содержания: "Я теперь похудела, так как переложила все в подушку" или: "Население относится отлично, все подготовляется с успехом" и т. д.

Приехав в Тобольск, она моментально направилась в дом, где помешалась свита, и наткнулась на графиню Гендрикову, которая провела ее в свою комнату. Затем туда же пришел мой отец, и они все мирно разговаривали, когда появился Кобылинский и объявил, что он вынужден арестовать Хитрово. Корреспонденция был отобрана, у графини Гендриковой сделали обыск, и ее, моего отца и Хитрово допрашивали, причем последняя, говорят, держала себя очень вызывающе. Затем ее под конвоем отправили в Петроград.

В этой истории обе стороны держали себя глупейшим образом. Хитрово должна была подумать о том, что ее внезапный отъезд, ее переписка и появление неизвестной барышни в глухом Тобольске сразу будет отмечено революционными властями, придиравшимися к каждому пустяку, каким и была ее поездка. Она уехала самостоятельно, не по поручению каких-либо организаций и главным образом для того, чтобы как-нибудь, хоть мельком, повидать Царскую Семью. Может быть, она и лелеяла мечту подготовить почву к освобождению Их Величеств, но можно было понять, что не здесь кроется главная сеть организаций, настолько появление Хитрово было наивно. Ясно было, что на нее не стоило тратить революционного пыла. Для Их Величеств последствия были, несомненно, неприятные, так как из-за этого уволили Макарова, человека, безусловно, иначе настроенного, чем Панкратов.

Все это произошло незадолго до моего отъезда в Тобольск, куда я приехала 14 сентября. Наш маленький и грязный пароходишко часов в 6 с половиной утра подходил к Тобольску, еще окутанному голубоватой дымкой предрассветного тумана, сквозь которую просвечивали очертания больших белых зданий на нагорной части и серые тени каких-то лачужек у пристани.

Долгое время длилась процедура проверки наших бумаг, и наконец мы, т. е. старушка-воспитательница графини Гендриковой и я очутились на пристани и собрались выезжать в город, как вдруг помощник начальника милиции объявил нам, что не имеет права отпустить нас в город, так как мы едем к арестованным.

После часового ожидания, во время которого мы наблюдали за чуждыми нам типами длинноволосых провинциальных семинаристов, грязных киргизов и хорошо знакомыми фигурами стрелков отряда особого назначения, мне удалось наконец добиться разрешения пройти в город под конвоем солдата, чтобы по телефону сговориться с Кобылинским.

Было серенькое свежее утро, шел мелкий дождь, и все улицы представляли собой расплывшуюся скользкую массу, по которой я еле поспевала за быстро шагавшим солдатом. Оказалось, что по случаю праздника все магазины закрыты и нет ни одного телефона, по которому я могла бы позвонить. Тем не менее я потребовала, чтобы мне показали здание, где помещаются арестованные, и квартиру полковника Кобылинского.

Довольно скоро мы дошли до небольшой площади на главной улице с зеленевшим сзади крошечным городским садиком. Здесь находились два довольно больших здания: одно белое - бывший губернаторский дом, - теперь "Дом свободы", с огороженным пространством перед ним и часовыми вокруг, и другое - розовое, с завитками и украшениями, - Корниловский дом, где помещалась свита.

Я кинулась туда и наткнулась на графиню Гендрикову, но она, памятуя случай с Хитрово, отскочила от меня с возгласом "Не подходите ко мне, не подходите", - и справившись, благополучно ли я доехала, не прошла в двери до тех пор, пока я не ушла.

Полковник Кобылинский оказался в этом же доме и тотчас проводил меня сам обратно на пристань, где его бумажка от Керенского произвела на милицию магическое действие, и через полчаса я уже была водворена в комнатах моего отца.

Корниловский дом был довольно большой, в два этажа, нелепо построенный, с мраморной лестницей и украшениями на деревянных крашеных потолках, изображавшими лепку.

В верхнем этаже помещались генерал Татищев, Екатерина Адольфовна Шнейдер, графиня Гендрикова, мистер Гиббс, князь Долгоруков, доктор Деревенко с семьей и три горничные.

Внизу была офицерская столовая и буфет, комната, в которой происходили заседания отрядного комитета, и комнаты, где жили мой отец, комиссар Панкратов, его помощник Никольский и прапорщик Зима. В подвальном этаже помещалась прислуга и 8 человек стрелковой охраны.

Мой отец имел две комнаты, из которых одна - большая, светлая, с окнами на дом Их Величеств была предоставлена мне, а в другой, меньшей и проходной, где двери никогда не запирались и через которую по утрам ходило мыться в ванную все население нижнего этажа и целый день пробегал к себе в комнату прапорщик Никольский, поместился мой отец с младшим братом Глебом.

Обстановка отчасти была казенная, отчасти купленная моим отцом, а один желтый штофный диванчик и стул к моему письменному столу, сделанному из крашеного деревянного умывальника, были присланы мне из другого дома Ее Величеством и Великой Княжной Ольгой Николаевной, несколько раз спрашивавшей, есть ли у меня мягкая мебель.

На этом же диванчике я нашла две подушки, вышитые: одна - Ее Величеством, а другая - Великой Княжной Марией Николаевной, - еще трогательный знак внимания с их стороны, всегда думавших о том, как доставить удовольствие окружавшим.

Из окон моей комнаты был виден весь дом, где помешались Их Величества, и площадка, отведенная для прогулок. В это утро, несмотря на дождь, Его Величество и Их Высочества вышли гулять в 11 часов, и я впервые увидала Их здесь после Царского Села. Его Величество в солдатской шинели и защитной фуражке своей обычной быстрой походкой ходил взад и вперед от забора до забора. Великие Княжны Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна в серых макинтошах и пуховых шапочках - синей и красной - быстро шагали рядом с отцом, а Анастасия и Мария Николаевны, сидя на внутреннем заборе, отгораживавшем город и кладовые, разговаривали с караульными солдатами.

День Их Величеств в Тобольске проходил следующим образом: вставали все часов в 9 утра и после утреннего чая занимались каждый своим делом: Его Величество и Ольга Николаевна - чтением, младшие дети - уроками, Ее Величество продолжала преподавать детям закон Божий и занималась чтением с Великой Княжной Татьяной Николаевной. В 11 часов все выходили на прогулку за загородкой. В 1 час дня был завтрак и затем опять прогулка до 4 часов, когда подавался дневной чай. После чая опять занимались уроками и рукоделиями, а Алексей Николаевич часа два проводил за играми. В 7 с половиной подавался обед, после которого свита, обедавшая и завтракавшая с Их Величествами, оставалась на вечер. Тут устраивались игры в карты или домино, без денег, конечно, причем каждый вечер Его Величество читал вслух, преимущественно что-нибудь из классиков. Один Алексей Николаевич отсутствовал, так как сразу после обеда шел спать.

Преподаванием Алексею Николаевичу, кроме Ее Величества, занимались Е. А. Шнейдер, Жильяр и Клавдия Михайловна Битнер, приехавшая в Тобольск вместе с Кобылинским, очень образованная и милая женщина, искренне любившая Царскую Семью и помогавшая Кобылинскому переносить стойко все огорчения и мучения его тяжелой службы.

По воскресеньям Их Величествам разрешали ходить к ранней обедне в храм Благовещения, находившийся в нескольких шагах, и в который можно было пройти через городской сад, почти прилегавший к загородке около губернаторского дома. По всему саду расставлялись в две шеренги солдаты, между которыми и проходили Их Величества и свита.

В этой церкви служил отец Алексей Васильев, назначенный, по выбору епископа Гермогена, духовником к Их Величествам, человек, сыгравший роковую роль во всем, происшедшем впоследствии. Сам же епископ Гермоген, как известно, тоже погибший мученической смертью, вел тайную переписку с Их Величествами, посылал Им просфоры и вообще до самой своей смерти не забывал их.

Их Величествам не разрешено было выходить за пределы ограды, и мой отец, без ведома Их Величеств, написал Керенскому письмо, в котором говорил, что считает своим долгом врача заявить о недостатке моциона для арестованных и просит разрешения предоставить Им прогулки в город, хотя бы под охраной. На это вскоре пришел ответ Керенского с разрешением, но когда мой отец показал его Панкратову, то тот долго думал и решил, что он разрешить этого не может, так как могут быть покушения во время прогулки. Эти предположения были очень мало основательны, так как громадное большинство населения относилось к Их Величествам с прежними верноподданическими чувствами, а в крайнем случае можно было бы усилить охрану.

Панкратов был человек лет под 50, растрепанный, в очках, похожий на старого черного ворона. По его словам, он девятнадцати лет был посажен в Шлиссельбургскую крепость за убийство жандарма, посланного арестовать какую-то политическую деятельницу, скрывавшуюся у Панкратова. К тому же он имел типографию, и у него нашли массу недозволенной литературы. В крепости он просидел в одиночном заключении 15 лет, причем один из его соседей по камере был буйный сумасшедший, чрезвычайно раздражавший его своими криками, прыжками и стуком в стену.

Через 15 лет он был сослан в Якутскую область, где пробыл 12 лет и познакомился с сосланным туда же на 7 лет, не знаю за что, Никольским. Оттуда они оба выехали после революции. Панкратов был человек безусловно идейный и скорее симпатичный, но чрезвычайно наивный и нерешительный. Имей он больше настойчивости, а, главное, желания, он мог бы держать в руках Отрядный Комитет, собственно говоря, руководивший всей жизнью в Тобольске, и от которого Кобылинский с большим трудом добивался каких-нибудь послаблений.

Никольский, тоже, по-видимому, идейный и яростно боровшийся с местными большевиками, производил довольно неприятное впечатление своим грубым, скуластым лицом, растрепанной головой, манерой вваливаться в комнату, не стучась, в шапке и с папиросой в зубах, и жать руки своими костистыми пальцами, так что можно было кричать от боли. К арестованным он не имел никакого отношения и занимался распропагандированием отряда, солдаты которого жаловались, что все было хорошо, пока Панкратов и Никольский не пришли с политическими разговорами, а теперь весь отряд разделился на партии и перессорился.

Иногда Никольскому вдруг приходило в голову являться с каким-нибудь заявлением к лицам свиты, чаще других к князю Долгорукову, причем от последнего он всегда получал очень внушительные и не очень приятные наставления, заставлявшие его отступать.

Как я уже сказала, отряд управлялся Отрядным Комитетом. При переезде в Тобольск Кобылинскому удалось устроить послабление для свиты, т. е. вместо Царскосельского режима разрешить им прогулки по городу. Вскоре это солдатам не понравилось, и они решили сократить эти прогулки до часу в день и в сопровождении одного стрелка. Хотя свита была очень скромна: Татищев ходил только к зубному врачу, Гендрикова раза два в неделю и только князь Долгоруков ежедневно, однако солдатам надоело их сопровождать, и они решили совсем лишить свиту прогулок.

По этому поводу состоялось бурное заседание, на котором Кобылинский заявил, что они не имеют права совершенно лишить свободы иностранных подданных Жильяра и Гиббса, а если одним разрешать какие-нибудь послабления, то нельзя обходить и других. Мудрый комитет поддался на эту удочку и решил всем предоставить свободный выход без конвоя, но не больше, чем на один час в неделю. Все долго недоумевали, почему они всего на один час становились безопасны для революционных властей, но решили уже не указывать комитету на странности его решений и подчинились, тем более, что гулять одним хоть раз в неделю все-таки было приятнее, чем иметь, как выражался Mr. Gibbs: "This wretched soldier in your back".*

---------------------------------------

* (англ.) Этого проклятого солдата за спиной.

---------------------------------------

Вскоре после моего приезда из Царского Села привезены были вещи для Их Величеств, отправленные Макаровым, который был помощником дворцового комиссара. Присылка этих вещей еще раз доказала сердечность отношения Макарова. Кроме выписанных ковров и портьер, он прислал, по собственному побуждению, любимые вещи Императрицы: некоторые портреты, ширмочки, картины и вазы, руководствуясь указаниями царскосельской прислуги. Кроме того, был им же прислан, с разрешения Керенского, ящик с вином для Царской Семьи. Этот ящик произвел целую бурю. Комитет собирался несколько дней подряд, солдаты целыми днями толпами ходили к нашему соседу прапорщику Зиме, так что тяжелый воздух, ими приносимый, проникал даже к нам через запертые и заставленные двери.

Шли бесконечные споры о том, можно ли открыть этот ящик. Офицеры и Кобылинский старались доказать им всю законность появления этого ящика, так как посланный за вещами отрядный же солдат, один из самых левых, клялся и божился, что ящик упаковывался и в присутствии и с разрешения Керенского, но доказательств у него никаких не было, и солдаты кричали:

- Нам сам комиссар Макаров говорил, чтоб мы не пили и другим не давали.

После длинных споров, несмотря на просьбу доктора Деревенко отдать вина ему в распоряжение отрядного лазарета для больных, ящик во избежание искушения был спущен нераскупоренным в Иртыш.

В день моего приезда Ее Величество сказала моему отцу:

- Я надеюсь, что Таня будет бывать у нас.

Решено было испросить разрешение у комитета под благовидным предлогом общих уроков и дождаться только приезда моего брата, чтобы просить сразу за двух, так как Ее Величество пригласила и его.

Мы уже были преисполнены самыми радужными планами о почти совместной жизни с Их Высочествами.

Жильяр уже развивал план литературных лекций и состязаний, когда комитет объявил, что он этого разрешить не может, а если нам нужно брать уроки, то пусть Жильяр ходит к нам. Отчеgo Жильяру, жившему с Их Высочествами, разрешалось без всякого контроля проводить с нами, с глазу на глаз, по три часа в неделю, отчего нам разрешалось сколько угодно времени проводить с другими лицами и моим отцом, имевшим беспрепятственный вход к Их Величествам, а лично нам нельзя было проникнуть туда, было тем более странно, что сыну доктора Деревенко разрешено было приходить к Алексею Николаевичу.

Это было, очевидно, сделано просто из желания показать свою власть и лишить нас всех лишнего развлечения.

Когда подошло Рождество, Их Высочества лично просили разрешения у комиссара Панкратова нас пригласить, но он на это им ответил:

- Это Вам доставит очень большое удовольствие на несколько часов, без которого Вы потом будете несколько недель еще больше скучать.

Эта своеобразная забота об Их Высочествах лишила нас громадного наслаждения, которое мы могли иметь с полным правом, т. к. всей прислуге, до последней поломойки, разрешено было получать подарки из рук Их Высочеств, но мы не сдавались и при смене председателя комитета опять обратились с той же просьбой, но опять получили отказ.

Проснувшись один раз утром, по обыкновению очень поздно, часов около 10, я услышала в соседней комнате голос прапорщика Зимы и нескольких солдат, говоривших:

- Так и сказал: "Их Императорским Величествам" все же слышали, - ведь сколько народу в церкви было.

Это был какой-то Царский день, помнится, восшествие на престол, когда вся Царская Семья и свита были на утренней обедне, и вдруг за обедней, во всеуслышание, диаконом было провозглашено многолетие Их Императорским Величествам и Их Императорским Высочествам.

Эго маленькое событие имело очень большие последствия. Отец Алексей был арестован домашним арестом и вместе с диаконом подвергнут допросу. На этом допросе они оба держали себя самым растерянным образом, ни один не имея мужества взять на себя это несчастное провозглашение, и сваливали то друг на друга, то на Панкратова, будто бы это им разрешившего.

Для охраны отец Алексей стал сразу подозрителен, а в глазах Их Величеств он приобрел славу человека, за Них пострадавшего, и тем Их очень к себе расположил. Часть свиты тоже восхищалась им, за исключением моего отца, совершенно справедливо находившего, что это была просто неуместная выходка, от которой отец Алексей нисколько не пострадал, т. к. из-под ареста его скоро выпустили, Их же Величествам много повредившая.

Действительно, после этого случая Их стали пускать в церковь все реже и реже и, наконец, совсем лишили этого, устроив только маленькую походную церковь в доме. Отца Алексея при Их Величествах сменил отец Владимир Хлынов, и можно глубоко сожалеть о том, что он не занимал этого места с самого начала, так как тогда бы Их Величества не имели случая войти в сношения с Васильевым, бывшим одним из виновников Их гибели.

Надо отдать справедливость нашим монархистам, что они, собираясь организовать дело спасения Их Величеств, вели все это, не узнав даже подробно тобольской обстановки и географического положения города.

Петроградские и московские организации посылали многих своих членов в Тобольск и Тюмень, некоторые из них жили там по несколько месяцев, скрываясь под чужим именем и терпя лишения и нужду, в ужасной обстановке, но все они попадались в одну и ту же ловушку - организацию отца Алексея и его главного руководителя поручика Соловьева, вкравшегося в доверие недальновидных монархистов благодаря женитьбе на дочери одного лица, пользовавшегося уважением Их Величеств.

Главной целью отца Алексея было, по-видимому, получение денег, затем повернуть дело таким образом, чтобы в случае реставрации явиться, в глазах Их Величеств, Их спасителем, в случае же возвышения другой власти не быть причисленным к монархистам.

Соловьев же действовал определенно с целью погубить Их Величества и для этого занял очень важный пункт Тюмень, фильтруя всех приезжавших и давая директивы в Петроград и Москву.

В то же время они оба получали большие деньги для Их Величеств, из которых самое большее четвертая часть достигала своего назначения, остальными же Соловьев и Васильев поддерживали свое существование. Уже только после отъезда Их Величеств пришло в голову сверить суммы, полученные Их Величествами и доставленные Им Соловьевым и Васильевым, но было уже поздно.

Для Их Величеств, не знавших, какая часть доходила до Них, и получивших все-таки несколько десятков тысяч и несколько посылок с вещами, конечно, казалось, что Соловьев и Васильев - Их истинные друзья и помощники. Петроградским и московским организациям Соловьев и Васильев давали все время сведения о сильной организации в Тобольске, состоящей из 300 человек офицеров, не требующей приезда новых лиц, а исключительно только денежного пособия.

Всех же, все-таки стремившихся проникнуть к Их Величествам, Соловьев задерживал в Тюмени, пропуская в Тобольск или на одну ночь, или совершенно неспособных к подпольной работе людей. В случае же неповиновения ему он выдавал офицеров совдепам, с которыми был в хороших отношениях.

Все это мы узнали от одного офицера, в течение 4 месяцев жившего в Тюмени в качестве чернорабочего и имевшего возможность часто видеться с Соловьевым, но не знавшего также положения в Тобольске и также слепо ему доверявшегося.

Удивительно то, что ни один из организаторов не попытался проверить доставляемые им слухи, если не у полковника Кобылинского, то по крайней мере у кого-нибудь из лиц свиты, из которых мой отец, например, имел право ездить в качестве врача куда угодно, к которому записываться на прием мог приходить каждый с улицы, и переписка его никогда не подвергалась цензуре.

Один только граф Яков Васильевич Ростовцев, управляющий делами Их Величеств, догадался прислать своего доверенного человека с деньгами для Их Величеств к моему отцу, и эти деньги в количестве 80 тысяч были тотчас же доставлены и взяты впоследствии князем Долгоруковым для Их Величеств в Екатеринбург.

Еще один конспиратор проник к моему отцу, но он, живя в Тобольске несколько месяцев, все же не познакомился с обстановкой. Мы встречались с ним несколько раз уже после отъезда Их Величеств, - это было в семье одного тобольского купца-мясника, пасынок которого тоже мнил себя организатором и был ярым противником отца Алексея. Он очень много говорил о своей организации, состоявшей якобы из офицеров и союза фронтовиков.

Когда Их Величеств увезли из Тобольска, мы осведомились о том, почему, собственно говоря, его организация не предприняла что-либо против этого.

- Вы знаете, - сказал он нам, - мы ведь организовались для спасения Алексея Николаевича.

Подошло время отъезда Великих Княжон и Алексея Николаевича, и мы опять обратились с тем же вопросом к организатору.

- Помилуйте, ведь не могли же мы себя обнаруживать, ведь нас бы всех красноармейцы переловили.

Когда прошел в Тобольске слух о предполагавшемся большевиками избиении офицеров, организатор так растерялся, что даже не мог вспомнить, куда он засунул свой револьвер, а когда ночь прошла спокойно, прибежал к нам, торжествующий, в какой-то старой шляпе своей жены и засаленном макинтоше.

- Теперь-то уже они меня не найдут, - радовался он, забыв о своих помощниках и союзе фронтовиков, - я еду сейчас на рыбалку, в такое место, что никто меня не разыщет.

Однажды мы были в гостях у этого организатора, где, кроме нас, его родителей и жены, был еще его зять - член совдепа. Вдруг звонок, организатор бежит сам открыть двери, затем возвращается с каким-то растерянным видом и представляет нам господина И., открывающего в Тобольске кинематограф.

При первом взгляде на него мы поняли, что кинематограф здесь не причем. Это был человек среднего роста, с маленькими холеными руками, с правильными чертами интеллигентного лица, с великолепным английским пробором и тщательно подстриженной и расчесанной бородкой. Его слегка картавое произношение обличало человека, привыкшего говорить на иностранных языках. Мы не знали, кто он, но сразу я догадалась о его петроградском происхождении, а он, очевидно, предупрежденный организатором, сел около нас с братом и начал разговор, сначала общий, потом постепенно переходя на рассказы из петроградской жизни:

- Моя кузина Княжна Урусова... Вы знаете князя Кочубей... Когда мы были на Высочайшем обеде... У нас в первой гвардейской дивизии, - и т.д. без конца и без удержу, не замечая ужасных гримас организатора и насторожившегося члена совдепа.

При второй встрече повторилось то же самое, так что бывшие у организатора гости предупреждали его:

- Берегитесь, он не похож на варшавского мещанина.

Понятно, что комиссары все его отлично знали, о чем, к его великому изумлению, ему и говорили, но тем не менее дали беспрепятственно выехать из Тобольска.

Между тем никакой организации в Тобольске не было, и все 300 человек, о которых любил говорить отец Васильев и о которых даже Их Величества знали, были чистым вымыслом.

Несмотря на это, не было ничего легче, как организовать спасение Их Величеств, только стоило обратиться к тому, кого все обходили, благодаря наговорам отца Алексея, кого считали революционером и записали в черную книгу, - полковнику Кобылинскому. Он один мог дать точные сведения о настроении охраны, которое еще до февраля 1918 г. было самое благоприятное.

Отряд состоял в большинстве случаев из старых гвардейских унтер-офицеров, георгиевских кавалеров, из которых почти все относились к Их Величествам дружелюбно, а некоторые мучились сознанием своей великой вины перед Ними, называли себя клятвопреступниками и старались мелкими услугами, как, например, подношением просфор и цветов Их Величествам, как-нибудь выразить свои чувства. Кроме того, целый взвод стрелков Императорской фамилии во главе со своим командиром поручиком Малышевым передавал полковнику Кобылинскому, что в их дежурство они дадут Их Величествам безопасно уехать, и вот такими-то обстоятельствами не сумели воспользоваться, потому что никто не знал об этом, никто не постарался даже узнать этого, никто не обратился к Кобылинскому, потому только, что он вынужден был жать руки комиссарам и быть наружно угрюмым с арестованными. Только Татищев и мой отец поняли его и всячески защищали даже в глазах Царской Семьи, которая тоже вначале относилась к нему недружелюбно и только уже перед самым отъездом Государь занес в свой дневник: "Кобылинский мой лучший друг".

- Что он выносит от них, - говорил один старый солдат из охраны, знавший Кобылинского до революции, - как с ним обращаются, ругают прямо, а он все терпит.

И он терпел для того, чтобы удержаться при Их Величествах, хотя поседел и состарился за эту зиму, точно за 10 лет.

Настроение отряда несколько изменилось к марту 1918 года, когда большевизм окончательно заразил Тобольск и когда половины старых солдат уже не было, так как они разъехались, отпущенные приказом Керенского, а на их место появились новобранцы из Петрограда и Царского Села; но даже это обстоятельство можно было повернуть благоприятно для дела, так как можно всегда иметь нескольких верных людей, которые в качестве новобранцев могли быть назначены в охрану из тех же Царскосельских батальонов.

- Помилуйте, - говорил Жильяр - швейцарец, признававший республику в Швейцарии, но бывший ярым монархистом в России, - да у нас каждый грузчик, каждый капитан на пароходе, каждый ямщик были бы своими людьми.

Действительно, ничего не было легче, как иметь среди служащих парохода или среди почтовых ямщиков своих же людей.

Наконец, существовал еще один простой способ: денежный подкуп всей охраны, из которой многие говорили Их Высочествам:

- Как большевики нам денег дадут, так мы и уйдем.

Несомненно, они не стали бы противиться, если бы деньги шли от монархистов.

Наконец, самое географическое положение Тобольска, соединенного водными и санными путями с Благовещенском, с одной стороны, и Обдорском, с другой, куда ежегодно приходили норвежские пароходы, как нельзя более благоприятствовало побегу.

Несмотря на запрещение и охрану, отец Алексей продолжал иметь сношения с Их Величествами и хвастался этим в городе. Половины того, что он рассказывал о посылаемых ему на хранение вещах и каких-то письмах, благодаря которым он держит в руках всю Царскую Семью, конечно, никогда не происходило, но все же он давал знать Их Величествам о своих мнимых организациях. Они пересылали через него некоторые письма, передавали же все через одного из слуг - Кирпичникова. Кирпичников занимал какое-то очень низкое место в кухонной иерархии, но обратил на себя внимание Их Высочеств своей колоссальной, несмотря на маленький рост, физической силой и большой услужливостью.

Маленький, коренастый, вечно грязный, он производил впечатление жулика и развязного нахала. Не знаю, какие были его официальные занятия, но в Тобольске он главным образом занимался разведением свиней.

Несколько свиней были куплены Их Величествами, остальных Кирпичников притащил своих и бесцеремонно пас их на отведенном для прогулки дворике.

Несколько раз в неделю он принимался за варку обеда для своих питомцев, причем производил это на той же кухне, где готовили Их Величествам.

В Губернаторском доме, когда он принимался за это дело, такой запах распространялся из кухни, что из нижнего этажа все мчались наверх, одержимые приступом морской болезни, а наверху Их Величества закрывали двери и только говорили:

- Ах, это Кирпичников варит, - но никогда никто не делал ему замечания и предлагал производить варку в другом месте.

Однажды мистер Гиббс пришел совсем простуженный, несмотря на довольно сносную погоду. Когда мой отец поинтересовался, где это он простудился, то оказалось, что они были вынуждены целый день сидеть с открытыми окнами. Мой отец сперва удивился, потом вдруг догадался: "Was it the pigs food?" - "It was just the pigs food",* - ответил Гиббс с унынием.

-----------------------------------------------------

* "Не виновато ли свиное кушанье?" - "Да, как раз оно".

-----------------------------------------------------

Кирпичников каким-то образом приобрел большое доверие солдат охраны, и уже при большевиках мы посылали через него сласти Их Высочествам, половину которых он, конечно, съедал сам. Впоследствии он хвастался, что Ее Величество дала ему нитку жемчуга на хранение, но вряд ли это была правда. Он был большим другом отца Алексея и также беззастенчиво врал и сплетничал.

Однажды утром, незадолго до Рождества, мы узнали о приезде фрейлины баронессы Буксгевден. Она задержалась в Петрограде из-за операции аппендицита, но как только поправилась, принялась за деятельные приготовления к отъезду.

Человек деловой и энергичный, много помогавший Ее Величеству в организации всевозможных складов, она решительно отправилась к Керенскому и, посидев несколько раз у него в передней в Зимнем дворце, добилась получения бумажки с разрешением ехать. С ней приехала старушка-англичанка, друг детства ее матери. Обе они много натерпелись дорогой, так как по нескольку суток сидели запертые в купе, тогда как в коридоре были набиты солдаты, стучавшие им в двери с угрожающими криками: "Смерть буржуям".

На одной из станций они встретили эшелон казаков, которые угнали их паровоз. На вокзале поднялась форменная баталия и стрельба. Пехота сдалась, так как у казаков оказались пулеметы, и они, раздобыв паровоз, уехали. Когда же баронесса добралась до Тюмени, то ей еще предстояло не менее сложное путешествие на лошадях зимой.

Наконец, преодолев все трудности и имея все нужные разрешения, она появилась в Тобольске, мечтая в тот же день проникнуть к Их Величествам, но это ей не удалось. И на этот раз отрядный комитет хотел показать свою власть.

После долгих споров и ссор, от которых стон стоял во всем корниловском доме и среди которых иногда прорывался спокойный и пытавшийся добиться какого-нибудь толкового решения голос Кобылинского, они категорически отказались впустить баронессу к Их Величествам, а предложили ей выехать из корниловского дома, где раньше разрешили остановиться.

Главной причиной их запрета была шуба. Живя вместе очень дружно при Дворе, фрейлина Буксгевден и Гендрикова даже иногда шили себе одинаковые вещи, между прочим, две шубы светло-серого сукна, с большими собольими воротниками, совершенно одинакового покроя.

Надо же было, чтобы графиня Гендрикова, ползимы не вынимавшая шубы, так что охрана привыкла ее видеть в черном котиковом пальто, в это утро, по случаю холода, пошла в серой шубе, в точно такой, в какой час тому назад появилась в Тобольске баронесса Буксгевден. И охрана тотчас же решила, что это Буксгевден пробралась к Их Величествам без их разрешения, хотя никто из них не видел Буксгевден в доме Их Величеств, а часовой не мог положительно сказать, кого он пропустил.

История с разрешением длилась несколько дней, и тем обиднее было баронессе его не получить и уехать из корниловского дома. Но в гости приходить ей разрешили, и она делала это ежедневно, навещая своего друга графиню Гендрикову и поджидая у окна появления в окнах того дома Ее Величества и Великих Княжон, тоже аккуратно приходивших на эти короткие свидания.

Их Высочества, несомненно, очень скучали: так часто их можно было видеть сидящими на подоконниках в зале и смотрящими по часу или два на пустынные улицы Тобольска. Развлечений было очень немного: сперва устроили они себе ледяную гору и ежедневно катались на ней, раскрасневшиеся от мороза, такие хорошенькие в своих серых костюмах и темных меховых шапочках, или устраивали на этой же горе грандиозную возню с Алексеем Николаевичем, князем Долгоруковым и Жильяром, который ходил в меховой куртке, замотанный башлыком, как он говорил, "a la kalmouk".

Они все неистово боролись, сбрасывая друг друга в снег, и громко смеялись. Государь в это время рубил и пилил дрова. В этом Великие Княжны Ему тоже помогали, с необыкновенной ловкостью и силой взмахивая топором, так что щепки летели в разные стороны.

По вечерам они все сидели во главе с Ее Величеством, усердно занимались рукоделиями, так как приближалось Рождество, и по старому обычаю, они хотели сделать всем подарки. Была устроена елка не только для всей прислуги, но и для дежуривших в первый и во второй день взводов охраны, причем каждый из солдат и каждый человек из прислуги получили какую-нибудь полезную вещь собственной работы Ее Величества или Их Высочеств, вроде вязаной шапки или перчаток.

Как я уже говорила, мы с братом проводили Рождество одни, так как мой отец был с Их Величествами, а нас туда не пустили. Но благодаря вниманию Ее Величества, и для нас этот день не прошел незамеченный. Утром в сочельник Ее Величество спросила моего отца, есть ли у нас елка, и узнав, что нет, тотчас же послала кого-то из прислуги в город за елкой для нас и приложила к этому несколько подсвечников, "дождя", "снега" и свечей, собственноручно подрезанных Его Величеством.

Затем, вечером того же дня мы получили тоже по вышитой работе Их Высочеств, рисованную Ее Величеством закладочку и по вещице: моему отцу - вазу, брату - книгу с надписью и мне брелок - золотой самородок с брильянтом, который впоследствии, к моему великому горю, вместе с браслетом матери и брелочком отца был у меня украден. Не могу сказать, как тронуло нас это внимание со стороны тех, кто больше всего сами нуждались в поддержке и имели силу не только переносить все с мужеством и бодростью, но и оказывать столько внимания и ласки всем окружающим, не исключая людей, Их предавших, державших Их как узников.

Несомненно, что из всех заключенных больше всего выдержки, наибольшее присутствие духа было у тех, кто должен был больше всех страдать, - у Царской Семьи.

Несмотря на очень хорошие отношения и на искреннее желание свиты жить в мире, все-таки благодаря напряженному и нервному состоянию происходили мелочные споры и ссоры, после которых Илья Леонидович Татищев говорил: "Не надо мельчать, не надо мельчать". Настроение, конечно, у всех было мрачное, и некоторые из лиц свиты постоянно заводили разговоры о грубости Никольского, невоспитанности Панкратова и глупости отрядного комитета, - вместо того, чтобы всячески избегать подобных разборов, конечно, не способствовавших подобрению настроения Их Величеств.

Ледяную гору Великих Княжон солдаты разрушили на том основании, что, поднимаясь на эту гору, Их Высочества оказывались уже вне забора, на виду у публики, которая собиралась на Них смотреть.

Опять охрана начала говорить про возможные покушения, о которых никто и не думал, так как большинство публики было настроено совершенно иначе. Один старенький полковник на следующий день после приезда Их Величеств надел полную парадную форму и в течение получаса стоял, вытянувшись во фронт, под окнами дома Их Величеств.

Некоторые ходили гулять специально, чтобы видеть в окно кого-нибудь из Царской Семьи, другие через моего отца, Деревенко и Кобылинского посылали конфеты, сахар, торты или каких-нибудь замечательных копченых рыб.

Из женского Ивановского монастыря привозили молочные продукты, квас, присылали просфоры, а в марте искусно испеченных жаворонков, по 50 штук в гнездышке величиной с десертную тарелку.

Конечно, уничтожение горы было лишением для Их Высочеств, воспитанных в здоровом духе здоровых физических развлечений, но не помню, кто, кажется, Жильяр, вскоре нашел другое занятие: домашние спектакли. Эти спектакли преимущественно ставились на иностранных языках под руководством Жильяра и Гиббса. Только один был русский, в котором единственный раз принимал лично участие Его Величество и от которого у меня сохранилась программа, написанная Его рукой.

Действующими лицами чаше всего были Татьяна Николаевна, Мария Николаевна и Алексей Николаевич, и для мужских ролей - Жильяр и Гиббс, реже других - Анастасия Николаевна и Ольга Николаевна, иногда кто-нибудь из свиты. Мой отец категорически отказался от участия, прося оставить себе роль зрителя, которых и так было немного, но однажды Алексей Николаевич после обеда подошел к нему и с серьезностью делового человека сказал:

- Мне надо Вам кое-что сказать, Евгений Сергеевич.

После этого он взял моего отца под руку и пошел с ним взад и вперед по зале. Дело заключалось в том, что Алексей Николаевич просил моего отца взять на себя роль в следующем спектакле. Мой отец сперва отказался, но Алексей Николаевич так просил его сделать это для него, что это будет роль старого доктора, очень легкая, что мой отец согласился, но спектакль не состоялся, не помню отчего.

Эти спектакли всем доставляли много удовольствия - не только игравшим, но и зрителям, так как Жильяр и Гиббс оказались искусными режиссерами, а Великие Княжны, в особенности Татьяна Николаевна, проявили много живости и таланта. Алексей Николаевич, с привязанной бородой и говоривший басом, был тоже необычайно мил.

Дни протекали хотя и скучно, но все же довольно мирно, и все мы с содроганием читали об ужасах, происходивших в Петрограде и Москве, уже давно перешедших в руки большевиков. В Тобольске все еще боролись против них, и так как не было еще красноармейцев, то дела шли мирно.

Но вдруг однажды мы все были свидетелями появления многих троек с бубенцами, в которых сидели по двое-трое человек солдат. В тот же день страшная для всех весть разнеслась по Тобольску: "Красноармейцы". Действительно, это был отряд из 50 человек. Начальниками их были два молодых офицера, местные жители, хорошо известные в Тобольске: один Демьянов, выгнанный из семинарии, про которого говорили, что он был мальчишкой скверного поведения, другой - корнет Дегтярев, появление которого в числе красноармейцев всех страшно поразило.

Дегтярев был сирота, чуть ли не родственник одного из тобольских губернаторов и известный с гимназической скамьи своим крайне монархическим направлением. При поступлении в Петроградский университет он был членом Союза Михаила Архангела и вдруг появился в роли красногвардейца. Но по его поведению видно было, что он такой же красногвардеец, какой был и прежде.

За все время пребывания в Тобольске этот отряд красноармейцев не произвел ни одного обыска, не сделал ни одного расстрела, не замешался ни в одну скандальную историю. Когда же приехал какой-то особенно грозный отряд из Тюмени, приступивший к опустошению карманов клубных завсегдатаев и заставивший кормить себя в этом клубе даром, то Дегтярев со своим отрядом потребовал их удаления, а так как дегтяревский отряд поддержал отряд особого назначения, то те на другой же день покинули Тобольск.

Наш знаменитый организатор говорил, что Дегтярев, в их кругу, совершенно открыто говорил о своем монархическом направлении, показывая даже какие-то бумаги от омских монархических организаций; по словам того же организатора, был какойто случай в Тобольске, когда Дегтяреву удалось, благодаря своему положению начальника красногвардейцев, спасти жизнь Царской Семьи...

Во всяком случае никто не слыхал о таких кротких большевиках, как эти. Единственными пострадавшими от них были Панкратов и Никольский, так как они потребовали их удаления. Никольский долго боролся в Совдепе, составляя какие-то блоки, но в результате их попросили о выезде.

- Не думали мы, что раньше вас уедем, - сказал он нам на прощание, проходя через нашу комнату с чемоданчиком и в грандиозной лохматой черной папахе, в которой он еще больше имел вид разбойника.

- Куда же Вы едете? - спросили мы.

- Не знаем; искать оскорбленному чувству уголок.

Кажется, этот уголок они оба нашли в Уфе, а на их место появился новый большевистский комиссар латыш Дуцман, подписавший смертный приговор епископу Гермогену, - высокого роста, с типичным непроницаемым лицом и голубовато-серыми глазами с полуприкрытыми веками.

Председатель отрядного комитета тоже сменился к моменту переворота; это место занимал унтер-офицер 1-го стрелкового полка Киреев, возбудивший неудовольствие отряда тем, что перенес в комнату заседаний из казармы свою кровать и спал там, устроенный не хуже нас всех. Это обстоятельство особенно возмущало нашего истопника Георгия, или Жоржика, как его все называли, удивительного типа с лохматой кудрявой головой и кривыми, как колесо, ногами. Он явился к председателю в комнату, долго и усердно ругал его на весь корниловский дом непечатными словами и, наконец, пообещал вынести его ночью на улицу вместе с кроватью.

Место Киреева было вскоре после этого занято прапорщиком Матвеевым, произведенным самим Лениным в прапорщики из подпрапорщиков. Матвеев поселился в комнате Никольского и сделал на ней этикетку: "Квартера Павла Матвеевича товарища Матвеева". Не знаю, указал ли ему кто-нибудь на некоторую безграмотность этой надписи, но вскоре там появилась другая: "гр. П. М. Матвеев". К чести его надо сказать, что он, по производстве своем в офицеры, купил глобус и какие-то книги и стал брать уроки у местных учителей.

По возвращении своем из Петрограда Матвеев привез печальные нововведения. Приказом Ленина было, во-первых, объявлено, чтобы вся свита, кроме докторов, жила безвыходно в том же доме, где Их Величества, во-вторых, перевести Их Величества на солдатский паек.

При отъезде Их Величеств в Тобольск Керенский выдал Кобылинскому деньги, которые должны были пополняться из Петрограда. Сумма была значительная: из нее оплачивалось содержание более 20 человек прислуги и стол свиты Их Величеств, состоявший из утреннего кофе с закуской, завтрака из двух блюд, обеда из трех и чаев с печеньями и сластями.

Но уже в октябре Петроград денег не выслал, а Кобылинский не хотел обращаться к непризнаваемому еще Тобольском большевистскому правительству. Уже много было взято в долг, и купцы не решались давать больше. Тогда Кобылинский обратился за помощью к Татищеву и Долгорукову, и они оба выдали расписки, в которых обязались уплатить эти деньги из своих личных средств. Так шли дела до тех пор, пока не пришло распоряжение Ленина перевести арестованных на солдатский паек. На содержание всей Царской Семьи, свиты и прислуги отпускалось по 4 000 рублей в месяц. Свита, конечно, тотчас стала платить за себя; но не так-то легко было устроиться с прислугой. Лениным указывалось количество могущих служить людей, и половину приходилось уволить. Для того чтобы эти люди не оказались на улице без заработка, Ее Величество решила в течение трех месяцев платить им жалование из личных средств, но так как отпускаемых денег не хватало, то Ее Величество сделала очень умное распоряжение: слугам, оставшимся при них, выдавать в течение трех месяцев две трети содержания с обещанием из последующих экономий это пополнить, а пока на остающуюся треть поддерживать существование уволенных.

Кажется, каждый из продолжавших жить на всем готовом слуг должен был бы без всякого колебания временно отказаться от одной трети для помощи своим же коллегам, но вышло совсем наоборот.

Оставшиеся на своих местах, сытые и прикрытые люди подняли такое возмущение, такой скандал, что бедный Жильяр, которому поручено было это дело, пришел в совершенное отчаяние от корысти этих людей, от которых он никак не ожидал такого безобразного отношения к своим же сослуживцам.

Надо вообще отдать справедливость придворной прислуге, что она оказалась не вполне на высоте положения. Несомненно, некоторые из них были искренне преданы Их Величествам, что и доказали своим дальнейшим поведением, но многим эта преданность совершенно не мешала даже в такое трудное время красть провизию, подавать невероятные счета, съедать половину присланных Их Величествам подарков, что узнавалось из рассказов других служащих, обиженных неравным дележом.

Наконец, в день своего увольнения они все так перепились, что ползали на четвереньках мимо комнат Их Высочеств к себе в мансардное помещение.

Теперь, с сокращением денег, стол Их Величеств стал не только скромным, но прямо скудным. Они должны были лишиться сладких блюд, печений, кофе, даже яйца и масло давались в ограниченном количестве, так как становились с каждым днем все дороже.

Переезд свиты тоже был большим неудобством, так как места в губернаторском доме было мало. Пришлось ставить перегородки и выкраивать комнаты из лестничных площадок. Екатерина Адольфовна должна была жить со своими горничными, из которых одну больную, еле двигавшуюся, она держала из жалости.

Татищева поместили с Долгоруковым, что было обоим не очень приятно, так как они не вполне сходились характерами и часто спорили. Татищев был проникнут духом христианского милосердия, а Долгоруков, наоборот, очень резко осуждал всех. Татищев любил много говорить и рассказывал все одни и те же истории буквально по 10 - 15 раз, так что мы, при всем своем уважении к нему, не могли удерживаться от улыбки. Долгоруков рассуждал о политике не очень умно, делал всевозможные умозаключения, выводившие Татищева из себя.

Гиббс должен был быть помещен с Жильяром, который занимал большую комнату, служившую часто Их Высочествам классной, но Гиббс категорически отказался. Вся свита должна была в определенное количество часов уложиться и перебраться в другой дом, но Гиббс объявил, что он не переедет до тех пор, пока ему не отведут отдельную комнату. С упорным англичанином даже отрядный комитет не мог сладить, и специально для него отремонтировали теплый и обширный, в два окна, каменный сарайчик, где его и преследовал запах свиного варева.

Когда Гиббс жил в корниловском доме, у него была своя отдельная прислуга - беззубая Анфиса, или Физа, и Великие Княжны, шутя, говорили, что Гиббс без Физы не переедет. Действительно, через несколько дней Гиббс потребовал, чтобы Физа была переведена в дом N 1 для его личных услуг и что тоже было моментально исполнено.

Как раз в этот период открылись славные дела боцмана Деревенько. Раньше очень к нему привязанные Алексей Николаевич и Великие Княжны, во время революции стали замечать, что Деревенько не тот. Мой отец часто находил его слишком развязным и даже иногда грубым, тогда же он окончательно перестал стесняться. В день назначения комендантом Коровиченко он бежал за ним по коридору с такими низкими поклонами, что Алексей Николаевич смеялся до упаду и говорил Жильяру: "Voyer le gros, le gros"*. За время ареста в Александровском дворце он подал счет на 3000 рублей за какие-то сапоги и платье Алексея Николаевича, которых никто никогда не видел.

-----------------------------

* (франц.) Посмотрите на толстяка, на толстяка.

-----------------------------

По переезде в Тобольск оказался случайно пропавшим сундук Деревенько, так как он сам, под благовидным предлогом, отказался ехать. Он несколько раз умолял выслать ему вещи, но, конечно, всем было не до сундуков Деревенько. Наконец, когда производили разборку ненужных вещей, наткнулись на сундук и открыли его. Он оказался наполненным новыми сапогами от Вейса и платьем от лучших портных, шитых на Алексея Николаевича, начиная чуть не с двух лет, и приберегаемых Деревенькой для своих сыновей. Среди прочих вещей был найден кожаный футляр с разобранным монте-кристо великолепной работы - подарок Алексею Николаевичу от Великого Князя Сергея Михайловича.

Конечно, при таком составе низших служащих Двор стоил раза в четыре дороже, чем тратилось в действительности на Их Величеств и свиту. Известен случай, когда еще во время Государя Александра III один из обер-гофмаршалов, возмутившись представленными счетами, отправился и лично закупил дешевой и свежей провизии. На следующий день никто во дворце не мог проглотить ни кусочка, и, когда призвали старшего повара, то он ответил:

- Не могу знать. Их Высокопревосходительство сами изволили покупать провизию.

В те же дни фрейлина Бюцова, получив к завтраку тухлую курицу, завернула ее в бумажку и побежала в обер-гофмаршалу графу Бенкендорфу, но он сказал:

- Что поделать? Я сам такую ем.

Мой отец пробовал воспользоваться своим правом получения казенных закусок, но результатом этого оказались такие грандиозные счета в гофмаршальской части, что мой отец отказался от своих прав и только изредка выписывал конфеты и вина.

Однажды часов в семь, вскоре после прихода красноармейцев, мы с братом были заинтересованы необычным возбуждением в доме и на улице. Наш сосед, прапорщик Зима, щелкал винтовочными затворами и бегал взад и вперед, держа по винтовке в каждой руке. К казармам отряда то и дело карьером подъезжали извозчики, на которых стрелки возвращались, очевидно, по вызову из города.

Вскоре мы узнали от прислуги, что красногвардейцы ночью обещают сделать нападение на губернаторский дом, чтобы выкрасть Царскую Семью, и что отряд готовится к защите. Действительно, караул был усилен, выставили пулеметы, и отряд не спал всю ночь. Не знаю, было ли действительно что-либо серьезное, может быть, одно из "дел" Дегтярева, только ночью ничего не произошло, а наутро Демьянов явился и объявил, что они только хотели проверить, насколько отряд хорошо знает свои обязанности, и что теперь они вполне удовлетворены его деятельностью.

Между тем отряд все больше распускался: часовые уже очень редко стояли на своих постах, а забрав винтовку под мышку, путешествовали взад и вперед, размышляя о том, отчего это буржуи ездят на собственных лошадях, а по ночам Кобылинскому часто случалось заставать посты пустыми и весь караул играющим в шашки в караульном помещении, так что в случае действительного нападения их бы забрали всех живьем.

Демьянов сделал подробный осмотр всего дома и обыск оружия, причем Зима опять забегал с озабоченным видом и, наконец, показал брату взятую им, якобы для спасения от красноармейцев, шашку Его Величества, но мы так и не узнали, кому он ее отдал на хранение. Больше никто этой шашки не видел.

Однажды вечером я, ложась спать, долго не могла заснуть. Под моей комнатой, в помещении охраны, происходило что-то невероятное: пьяные возгласы, пение, рев граммофона, топанье многих ног и падение тяжелых тел. Я надела халат и села в ожидании, когда они, окончательно напившись, придут нас резать, когда, к довершению моего беспокойства, послышались выстрелы, вызвавшие появление караула. Оказалось, что стрелки напились и, несмотря на уговаривание чухонки горничной, заявлявшей, что "комишари Душмани и каспатини доктори" спать не могут и что только "шумазетци" такие подымают скандалы, устроили пение и пляску и, в конце концов, стрельбу, так что только вмешательство караула их успокоило.

Зима начинала проходить. Нас очень пугал тобольский климат, но он оказался вовсе не так плох, как о нем говорили. До конца октября почти не было снегу, и мороз не больше 5°. Декабрьские морозы были порядочные: градусов 16 - 20, иногда доходили до 25 и 30, но мы все продолжали храбро выходить ежедневно, а в более теплые дни можно было видеть Ее Величество среди гуляющих.

Только в феврале начались снежные бури, но все же простуживались мало, и только Великие Княжны захворали довольно легкой краснухой, которой их заразил сын доктора Деревенко.

Но вдруг слег Алексей Николаевич. Это было для всех большое несчастье, так как он опять очень страдал; у него появилось то же внутреннее кровоизлияние от ушиба, уже так измучившее его в Спале. Страшно живой и веселый, он постоянно прыгал, скакал и устраивал очень бурные игры. Одна из них - катанье вниз по ступенькам лестницы в деревянной лодке на полозьях, другая - какие-то импровизированные качели из бревна. Не знаю, во время которой из них, но Алексей Николаевич ушибся и опять слег.

Между тем февральские бури прошли, и их сменили теплые весенние дни. Уже в конце марта все начало таять, а в апреле я ходила в летнем костюме, а брат без пальто. Правда, это не помешало маю быть холодным и дождливым, вроде ноября, но тогда мы все наслаждались. Царскую Семью все чаще, за исключением Алексея Николаевича, можно было видеть на их большом балконе, на котором они и осенью часто сидели, так что публика могла ясно их видеть.

Приближалась Пасха, и на первой неделе поста мы все говели.

Однажды, числа 10 апреля, прибыл в корниловский дом новый комиссар, назначения которого никто не знал; недоумевали, отчего он приехал, на место ли комиссара Дуцмана или будет теперь два комиссара. Приехавшего звали Яковлев, говорили, что он матрос. Он ходил в матросской блузе, тулупе и папахе. Лицо у него было довольно интеллигентное и скорее симпатичное. На второй день его пребывания мой отец сообщил нам важную новость: Яковлев приехал сюда, чтобы повезти, по приказанию Ленина, Их Величества на суд в Москву, и вопрос в том, отпустит ли их отряд беспрепятственно. Несмотря на страшное слово "суд", все приняли это известие скорее с радостью, так как были убеждены, что это вовсе не суд, а просто отьезд за границу. Наверное, сам Яковлев говорил об этом, так как Кобылинский ходил бодрый и веселый и сам сказал мне, уже после их отъезда:

- Какой там суд, никакого суда не будет, а их прямо из Москвы повезут на Петроград, Финляндию, Швецию и Норвегию.

11 апреля все утро заседал отрядный комитет в присутствии Яковлева и Кобылинского. Наконец, часов около трех мой отец пришел нам сказать, что по распоряжению Яковлева его и Деревенко также объявляют арестованными вместе с Их Величествами, неизвестно на сколько времени, может быть, только на несколько часов, а может быть, дня на два, на три. Взяв только маленький чемоданчик с лекарствами, сменой белья и умывальными принадлежностями мой отец надел свое чистое дворцовое платье, перекрестил, поцеловал нас, как всегда, и вышел.

Был теплый весенний день, и я смотрела, как он осторожно на каблуках переходил грязную улицу в своем штатском пальто и фетровой шляпе. Мой отец носил форму: генеральское пальто и погоны с вензелями Государя и в Тобольске все время, даже с приходом большевиков, когда ходили уже вообще без погон, пока, наконец, отрядный комитет не заявил, что они, собственно говоря, ничего против не имеют, но красногвардейцы несколько раз спрашивали, что тут за генерал ходит, поэтому, во избежание недоразумений, просили моего отца снять погоны. На это он им ответил, что погон не снимет, но если это событие действительно грозит какими-нибудь неприятностями, просто переоденется в штатское.

Мы остались одни, недоумевая, что может означать арест. Часов в 7 вечера к нам прибежала Клавдия Михайловна Битнер.

- Я пришла Вам сказать по секрету, что сегодня ночью увозят Николая Александровича и Александру Федоровну, и Ваш отец и Долгоруков едут с ними. Так что, если хотите что-либо папе послать, то Евгений Степанович Кобылинский пришлет солдата из караула.

Мы от души поблагодарили ее за сообщение и принялись укладывать вещи, а вскоре получили прощальное письмо от отца. Отчасти из письма, отчасти из рассказов Кобылинского и бывшей вместе с графиней Гендриковой ее воспитательницы узнали подробности этого дня и ночи. После объявленного ареста Яковлев явился к Их Величеству и в очень вежливой форме сообщил, что он должен увезти всю Царскую Семью и сделает это сегодня ночью. На это ему сказали, что Алексея Николаевича нельзя везти, так как он еще болен. Яковлев объявил, что в таком случае Его Величеству придется ехать одному.

- Я не отпущу Его Величество одного, - сказала Императрица, и Ей Яковлев разрешил тоже ехать, также и одной из дочерей.

Великие Княжны посоветовались между собой и решили, что Ольга Николаевна слаба здоровьем, Татьяна Николаевна должна остаться для ухода за Алексеем Николаевичем и для ведения хозяйства, Анастасия Николаевна еще мала.

- Тогда я поеду, - сказала Мария Николаевна с улыбкой, но слезы блестели в ее чудных синих глазах.

Зашел разговор о свите. Яковлев сказал, что с Его Величеством может поехать или Татищев, или Долгоруков и по одному из мужской и женской прислуги. Решено было, что поедет Долгоруков, а Татищеву Ее Величество сказала:

- Я Вам поручаю детей.

Из прислуги попали камердинер Его Величества Чемодуров и горничная Демидова. О докторах не было никаких распоряжений, но еще в самом начале, услыхав, что Их Величества едут, мой отец объявил, что он поедет с Ними.

- А как же Ваши дети? - спросила Ее Величество, зная наши отношения и те ужасные беспокойства, которые мой отец переживал всегда в разлуке с нами.

На это мой отец ответил, что на первом месте для него всегда стоят интересы Их Величеств. Ее Величество до слез была этим тронута и особенно сердечно благодарила.

Начались спешные сборы и укладка. Я с содроганием вспоминаю эту ночь и все за ней последующие дни. Можно себе представить, каковы были переживания и родителей, и детей, никогда почти не разлучавшихся и так сильно любивших друг друга, как любили Их Величества Их Высочеств.

Родителям предстояло опасное путешествие в несколько суток на лошадях, по еле проходимым дорогам, так как последние дни погода стояла теплая, снег почти стаял, и с часу на час ждали, что тронется Иртыш.

Дети оставались одни в чужом городе, больные, не зная, когда увидятся с родителями. К тому же приближалась Пасха, великий праздник, особенно чтимый Их Величествами, который Они всегда привыкли проводить вместе, говея на Страстной неделе.

Перед отъездом Ее Величество разослала в город уволенным по распоряжению Ленина слугам по одной или две тысячи денег, а 80 тысяч были даны на хранение князю Долгорукову, который решил захватить с собой револьвер. Татищев и все остальные его отговаривали, говоря, что это только повлечет к недоразумениям, но он не послушался их советов.

При этом отъезде еще раз можно было наблюдать колоссальную выдержку и силу духа Царской Семьи. Ее Величество лежала у Себя на кушетке, и слезы градом текли по Ее лицу, но когда Она вышла прощаться, то выражение Ее было доброе и ласковое, действующее на всех ободряюще.

В эту ночь я решила не ложиться и часто смотрела на ярко освещенные окна губернаторского дома, в которых, казалось мне, появлялась иногда тень моего отца, но я боялась открывать штору и очень явно наблюдать за происходящим, чтобы не навлечь неудовольствие охраны. Часа в два ночи пришли солдаты за последними вещами и чемоданом моего отца. Около этого же времени с улицы слышался непрестанный скрип полозьев, топот верховых и запряженных лошадей. Это были ямщики и конные из отряда Яковлева. Накануне собирали лучших ямщиков и сани со всего города и еле-еле нашли крытый возок для Ее Величества. На рассвете я потушила огонь. Губернаторский дом и казармы были ярко освещены.

За заборами загородки вереницей стояли сани и возок, ожидая, чтобы им открыли ворота. На улице то и дело появлялись то Дуцман, то Кобылинский или кто-нибудь из солдат охраны. Наконец, один взвод вышел из ворот корниловского дома и, построившись на улице, ушел куда-то в сторону почтового пути. Изредка являлись какие-то незнакомые солдаты верхом, очевидно, из отряда Яковлева.

Наконец ворота загородки открылись, и ямщики один за другим стали подъезжать к крыльцу. Во дворе стало оживленно, появились фигуры слуг и солдат, тащившие вещи. Среди них выделялась высокая фигура старого камердинера Его Величества Чемодурова, уже готового к отъезду.

Несколько раз из дому выходил мой отец в заячьем тулупчике князя Долгорукова, так как в его доху закутали Ее Величество и Марию Николаевну, у которых не было ничего, кроме легких шубок. Наконец, на крыльце появились Их Величества, Великие Княжны и вся свита. Было часов пять утра, и на рассвете бледного весеннего дня всех можно было хорошо видеть. Комиссар Яковлев шел около Государя и что-то почтительно говорил Ему, часто прикладывая руку к папахе. Стали садиться, укутываться. Вот тронулись. Поезд выехал из противоположных от меня ворот загородки и загнул мимо забора, прямо на меня, чтобы затем под моими окнами повернуть налево по главной улице.

В первых двух санях сидели четыре солдата с винтовками, затем Государь и Яковлев. Его Величество сидел справа, в защитной фуражке и солдатской шинели. Он повернулся, разговаривая с Яковлевым, и я, как сейчас, помню Его доброе лицо с бодрой улыбкой.

Дальше были опять сани с солдатами, державшими между колен винтовки, потом возок, в глубине которого виднелась фигура Государыни и красивое, тоже улыбающееся такой же ободряющей улыбкой, как у Государя, личико Великой Княжны Марии Николаевны, потом опять солдаты, потом сани с моим отцом и князем Долгоруковым.

Мой отец заметил меня и, обернувшись, несколько раз благословил. Потом опять солдаты, Демидова с Матвеевым, Чемодуров с солдатами, опять солдаты и верховые вокруг. Все это со страшный быстротой промелькнуло передо мной и завернуло за угол.

Я посмотрела в сторону губернаторского дома. Там на крыльце стояли три фигуры в серых костюмах и долго смотрели вдаль, потом повернулись и медленно, одна за другой, вошли в дом.

Прошло несколько дней без известий, потом вдруг на Страстной неделе пришла телеграмма от Яковлева, не помню, Кобылинскому или Дуцману: "Передаю полномочия екатеринбургскому совдепу, еду в Москву". Это нас всех страшно удивило. Ясно было, что произошло какое-нибудь недоразумение, только не на пользу Их Величествам. С нетерпением ждали последующих известий, которые долго не приходили.

Наконец, приехали те восемь человек стрелков отряда особого назначения во главе с Матвеевым, которых Яковлев брал с собой. Они рассказали мало утешительного. По дороге они узнали, что екатеринбургский совдеп, не согласный с решением московского - отправить Царскую Семью в Москву, решил их задержать. Узнав это, Яковлев, чтобы обмануть их хоть на время, повернул на Омск, рассчитывая оттуда проскочить на Челябинск. Но, к несчастью, может быть, по чьему-нибудь злому намерению, у них не хватило воды, и пришлось ее набирать в нескольких верстах от Екатеринбурга, где их и застигли екатеринбургские красноармейцы, потребовавшие сдачи Царской Семьи.

Стрелки отказались это сделать и в течение четырех дней стояли на площадках вагона. Не знаю, почему Яковлев не дал знать в Москву с просьбой поддержки, но стрелки должны были уступить, так как было всего восемь человек, а екатеринбургские красногвардейцы обещали расстрелять весь поезд.

После того, как стрелки покинули свои посты на площадках вагона, их посадили на хлеб и на воду в какие-то подвалы, а Государя, Государыню, Великую Книжку Марию Николаевну, моего отца, князя Долгорукова, Чемодурова и Демидову взяли из поезда.

Этому предшествовал обыск; у Долгорукова были найдены два револьвера и 80 тысяч денег. Его отделили и отвезли в тюрьму, а остальных, на извозчиках, в Ипатьевский дом. Оттуда, через некоторое время, Их Высочества и мы получили письма от наших родителей. К сожалению, эти, как и все остальные письма моего отца, были мною уничтожены.

Мой отец писал, что их поместили в приличном доме, в трех комнатах, с разрешением пользоваться ванной. В одной комнате поместились Их Величества и Великая Княжна Мария Николаевна, в другой Демидова, в столовой на полу мой отец и Чемодуров.

Дом окружили двойным забором, один из них был так высок, что от собора виднелся только золотой крест, но и видеть крест доставляло много удовольствия заключенным.

Обедали они все вместе с прислугой, и на Пасху были куличи, яйца и пасхи, но ни к заутрене пойти не разрешили, ни туда пригласить священника.

Все-таки первые дни, по-видимому, еще было более или менее сносно, но уже последнее письмо моего отца, помеченное 3 мая, т. е. даже до отъезда Их Высочеств из Тобольска, было, несмотря на всю кротость моего отца и желание его во всем видеть только хорошее, очень мрачное.

Он писал о том, как обидно видеть ничем не заслуженное недоверие и получать резкие отказы со стороны охраны, когда обращаешься к ним, как врач, с просьбой в послаблениях для заключенных, хотя бы в прогулках по саду. Если в тоне моего отца проскальзывало недовольство и если он начинал считать охрану резкой, то это значило, что жизнь там уже очень тяжела и охрана начала издеваться.

В Тобольске дни проходили тоскливо. Все наши помыслы были сосредоточены на Екатеринбурге, и все стремились скорее попасть туда. Кобылинский обещал нам с братом взять нас с собой, когда он повезет Их Высочества к родителям, и мы все с нетерпением ждали этого отъезда.

Еще на Страстной неделе приехал из Екатеринбурга отряд красной гвардии, который должен был сменить отряд особого назначения и сопровождать Их Высочества в Екатеринбург, но Деревенко заявил, что еще две недели нельзя везти Алексея Николаевича, да и отряд не хотел сдавать своих полномочий, не получив жалования за последние месяцы.

Ни Дуцман, ни отрядный комитет уже не имели прежней власти. Их места были заняты двумя комиссарами: Хохряковым и Родионовым. Хохряков, кочегар по профессии, был довольно безобидным и неумным созданием. Он с первых же слов рассказал моему брату, о чем брат передал свите, что по приезде в Екатеринбург вся свита будет арестована отдельно от Их Высочеств, так что им и ехать не стоит. Не таков был Родионов. Он был жандармом в Вержболове: баронесса Буксгевден запомнила его лицо.

Татищев тоже видел его раньше, и Родионов не отрицал, что тоже знает Татищева. Это был человек небольшого роста, с отталкивающим выражением довольно благообразного лица. Если он был любезен, то делал это, точно издеваясь; если начинал кричать, то становился зверем. Они оба с Хохряковым ежедневно являлись к Их Высочествам, присутствуя при электризации Алексея Николаевича и наблюдая за обедами, чтобы не было вина и лишних блюд.

Когда отряд особого назначения, наконец, сдался, получив свое жалование, Родионов сделался уже полновластным хозяином положения и стал вводить новые правила. Он запретил Их Высочествам запирать двери Их комнат, чтобы, как он говорил:

- Я каждую минуту мог войти и видеть, что Вы делаете.

Затем Им нельзя было без его разрешения не только выходить гулять, но и спускаться в нижний этаж, и для соблюдения этого правила были поставлены часовые внизу и вверху лестницы. Но часовые были не очень точны в исполнении этих приказаний.

Однажды Родионов встретил Их Высочества внизу:

- Как вы смели сюда прийти без моего разрешения? - накинулся он на них.

- Часовые нас пропустили, - ответили они.

- Ну, посмотрим, как они Вас пропустят сейчас, - злобно сказал он.

Но нижний часовой с безмолвной улыбкой дал пройти Их Высочествам мимо себя беспрепятственно и, несмотря на грозные крики Родионова, что "товарищи" позорят свое звание революционного солдата, верхний часовой последовал примеру нижнего. Крикам Родионова не было конца, и Их Высочества со смехом ушли к себе.

Наконец настал день отъезда. Перед этим Великие Княжны усиленно работали, собирая свои драгоценности. Окружающие советовали им оставить все у доверенных лиц в Тобольске, но Татьяна Николаевна, которой это дело было поручено Императрицей, настаивала на том, чтобы везти все, так как таково было желание матери. Еще лично Их Величества, уезжая, передали часть вещей и денег полковнику Кобылинскому и часть вещей отослали в Ивановский монастырь с тем, чтобы оттуда выдали вещи Жильяру либо Татищеву; теперь же Великие Княжны все решили везти с собой. В Царском Селе, перед отъездом в Тобольск, они из большей части вещей вынули камни из оправ и отдельно зашили в платье и белье жемчуга и брильянты.

Мы выехали из корниловского дома за два дня до отъезда Их Высочеств, так как нам посоветовали это сделать лучше самим, чем ждать, пока придут выселять силой. Утром, накануне дня Их отъезда, мы пошли к губернаторскому дому. Под его окнами стояли жена и дочь повара Харитонова, пришедшие проститься с мужем перед отъездом. Родионов, размахивая руками, неистово кричал:

- Нельзя перед окнами останавливаться, нельзя, говорят вам: расстрелять велю.

Мы прошли в корниловский дом, который сейчас весь был занят охраной, и стали ждать Родионова. Он скоро появился в фуражке, с деловым видом и пачкой бумаг в руке. Я назвала себя и сказала, что хочу ехать к моему отцу.

- До Екатеринбурга я могу Вас довезти, а дальше что будет, я не знаю.

Я сказала, что желаю попасть к отцу.

- Помилуйте, зачем Вам? Ведь это заключение продлится еще, может быть, годы; а Вы еще молоды, у Вас вся жизнь впереди.

Я повторила, что мое единственное желание - быть с отцом, хотя бы заключение продлилось сотни лет, но получила категорическое заявление, что меня могут довезти до Екатеринбурга, но там к отцу и Их Величествам не пустят. В таком случае ехать, конечно, не имело смысла.

- А правда,- спросил брат,- что свиту всю посадят в тюрьму?

Родионов насторожился.

- Нет, неправда.

- А как же нам Хохряков сказал?

- Если он сказал, так это его дело, а я ничего не знаю, - объявил Родионов с недовольным видом. На этом мы расстались.

Я решила не ехать, так как знала, что мой приезд в Екатеринбург будет только лишним поводом к разговорам и может повлечь за собой какие-нибудь осложнения, вроде приезда Хитрово. Свита тоже была предупреждена, что они могут и не ехать, но они надеялись все-таки попасть к Их Величествам. Даже баронессе Буксгевден разрешено было проехать до Екатеринбурга, и она этим воспользовалась.

Несмотря на то, что с полковника Кобылинского были уже сняты все полномочия, он хотел сопровождать Их Высочества и получил не только разрешение, но почти приказание Родионова это сделать, но от всех потрясений последних дней и без того ослабленный своими тяжелыми ранениями и уже хворавший в Тобольске нервной экземой полковник Кобылинский вдруг слег и в день отъезда Их Величеств лежал с температурой 40° и не мог подняться с постели. Это обстоятельство ставили тоже Кобылинскому в вину, якобы симулировавшему болезнь, но я определенно знаю о желании Кобылинского сопровождать Их Высочества.

Да и как можно сомневаться в чувствах и действиях этого высокопорядочного и преданного Их Величествам человека?

- Я самое дорогое отдал Государю Императору - свою честь, - вот подлинные слова полковника Кобылинского, в которых, как нельзя лучше, выражено все, что ему пришлось вынести.

В день смены отряда особого назначения на отряд Родионова произошел еще один маленький инцидент: Алексею Николаевичу и сыну доктора Деревенко очень нравилось тайно переписываться, хотя никто не мешал им переписываться явно, через самого Деревенку. Им же доставляло особенное удовольствие пересылать письма каким-то таинственным способом, в просверленных просфорах, например. В этот раз Алексей Николаевич передал свое письмо к Коле Деревенко через своего лакея Нагорного, который должен был принести ему ответ, но Нагорный запоздал, вернулся обратно, когда караул от отряда особого назначения уже сменился родионовским.

Нагорного обыскали, нашли письмо самого невинного содержания и подняли целую историю. На основании этой истории с письмом доктор Деревенко не был допущен к Их Величествам, но и под арест не попал.

Самого отъезда Их Высочеств мы не видели и не пошли на пристань, так как нам сказали, что туда не пускают. Между тем туда пускали кого угодно, и последние полчаса Их Высочествам разрешено было стоять на палубе на расстоянии каких-нибудь двух аршин от публики на пристани.

Дальнейшее же я знаю со слов Жильяра, баронессы Буксгевден и камердинера Волкова.

Издевательство охраны продолжалось и на пароходе. К открытым дверям кают Великих Княжон были приставлены часовые, так что они даже не могли раздеться.

Вся провизия, присланная Их Высочествам местными жителями, Ивановским монастырем и заключавшаяся в ледниках с молоком, квасом, творогом, пирогами и печеньем, была отобрана красногвардейцами в свое пользование. Они выдавали им только немного молока, а у баронессы Буксгевден нашлось в кармане несколько холодных зраз и сладких кексов. Это было все их питание.

Не знаю, как продолжалось в поезде до Екатеринбурга, но по приезде туда все были немедленно разделены. Великие Княжны и Наследник в сопровождении двух лакеев - штандартских матросов Нагорного и Седнева, повара и поваренка были отвезены в Ипатьевский дом, причем Великих Княжон самих заставили нести свой багаж, и Татьяна Николаевна поразила всех своей силой, неся с легкостью по чемодану в каждой руке.

Графиня Гендрикова и Екатерина Адольфовна Шнейдер, Татищев и камердинер Волков были отправлены в тюрьму, где первых двух по нездоровью поместили в тюремную больницу.

Жильяра, баронессу Буксгевден, несколько человек прислуги, Кирпичникова в том числе, отвезли на запасные пути, где уже скопилось до 35 000 беженцев, хворавших и умиравших в невероятной грязи, которая может образоваться от такого скопления народа.

Доктор Деревенко, как я уже говорила, под арест не попал, а стал жить свободным человеком, через день приходя к Их Величествам под конвоем и контролируемый в лечении Алексея Николаевича каким-то безграмотным фельдшером.

Когда же был назначен комиссаром Юровский, за Деревенькой перестали посылать, а он, по его собственному выражению, не хотел о себе напоминать большевикам и больше не бывал у Их Величеств. Таким образом он избегнул той ужасной участи, которая постигла всю свиту, и практиковал с большим успехом в Екатеринбурге.

С тех пор, как Их Высочества уехали, мы уже больше не имели никаких сведений ни от них, ни от моего отца, так как стали железные дороги, и вскоре мы очутились под разными правительствами благодаря чешскому движению. Все остальное я знаю со слов Жильяра и баронессы Буксгевден, которые, живя на запасных путях, изредка заходили в город и видались с доктором Деревенко.

В первые же дни по приезде в Екатеринбург Жильяр проходил мимо Ипатьевского дома, когда оттуда красногвардейцы вывели лакеев Нагорного и Седнева и, усадив на извозчика, увезли куда-то под конвоем. В тот же день оба были расстреляны.

Красноармейцы ими давно были недовольны, так как считали, что они позорят честь матросов, служа при Царской Семье. Теперь же, в Екатеринбурге, Нагорный не стерпел грубого обращения Родионова с Алексеем Николаевичем и, выйдя за ним, закричал на него, что если он еще раз позволит себе какую-либо грубость, он, Нагорный, его просто изобьет.

Только после ухода большевиков удалось разыскать по платью брошенные красногвардейцами и разлагающиеся тела матросов и похоронить их.

Та же участь, что и Нагорного с Седневым, постигла всю свиту, заключенную в тюрьме. В разное время были выведены из тюрьмы Татищев и князь Долгоруков и расстреляны. Графиню Гендрикову, Екатерину Адольфовну Шнейдер и камердинера Ее Величества Волкова перевели в Пермь и держали в одной тюрьме с супругой Его Высочества Князя Иоанна Константиновича - Еленой Петровной и ее приближенными. Они очень нуждались в тюрьме, в особенности графиня Гендрикова, не имевшая при себе никаких вещей. Она сама стирала свое белье под краном, причем, имея только одну смену белья, она, стирая блузу, надевала рубашку, а стирая рубашку, надевала блузу. Однажды ее вызвали к комиссарам:

- Отчего Вы не попросите Ваши вещи? - спросили ее.

- Мне ничего не нужно, - спокойно сказала графиня.

- Что Вы хотите?

- Служить Их Величествам до конца дней своих.

- Ах так?

- Да, так.

- Ведите обратно в тюрьму.

Когда после этого пришла стража и велела графине и Екатерине Адольфовне идти за собой, то всем стало ясно, зачем. Графиня встала совсем спокойная и только сказала: "Уже?", но, по-видимому, потом она поверила словам красноармейцев, объявивших, что их просто переводят в другую тюрьму.

Кроме нее и Екатерины Адольфовны Шнейдер, в этой партии было еще несколько мужчин и женщин и камердинер Волков. Последний, заметив, что их ведут все дальше и дальше и слышатся какие-то подозрительные свистки из лесу, решился бежать, и в тот момент, когда ведшие их солдаты по одному из свистков свернули в чашу, он перепрыгнул через канаву и бросился бежать; за ним раздались выстрелы, и он слышал, как графиня Гендрикова вскрикнула. Впоследствии ее тело и тело Екатерины Адольфовны Шнейдер были найдены зарытыми около города. Теперь же они похоронены в Перми.

Жизнь арестованных в Ипатьевском доме становилась с каждым днем ужаснее. Произвели обыск и забрали все драгоценное, причем у Алексея Николаевича с кровати сорвали золотую цепочку, на которой висели образа. Принеся пищу, - то, что оставалось после караула, - плевали в нее или убирали, когда арестованные только что начинали есть.

Первое время Великие Княжны готовили Ее Величеству отдельно на спиртовке кашу и макароны, приносимые Деревенькой, но вскоре Деревеньку перестали пускать к ним, и они больше ничего не получали.

В то время в екатеринбургском совдепе состоял один германский шпион (впоследствии оказалось, что Яковлев - бывший русский офицер и тоже германский шпион). Член екатеринбургского совдепа - шпион германского правительства был впущен комиссарами к Государю и заявил, что вся Царская Семья будет освобождена и отправлена за границу, если Их Величества подпишут Брестский мир. Их Величества отказались, и после этого жизнь их стала еще хуже.

Был назначен новый комиссар - еврей Юровский. Отношение охраны было сплошным издевательством, а Их Величества сносили все с истинно христианским смирением святых мучеников. Они погибли мученической смертью в ночь с 3 на 4 июля (с 16 на 17 июля) 1918 года.

Слух об этом ужасном, неслыханном преступлении сразу пополз по Сибири, как ни скрывали его участники этого дела. Конечно, никто из нас не верил слуху до тех пор, пока по приезде во Владивосток я не увидела людей, лично читавших все дело, веденное генералом Дитерихсом. В ночь с 3 на 4 июля (16-17) 1918 года Царственным узникам приказали собираться в дорогу. Вся Царская Семья, мой отец и прислуга были скоро готовы, и все сведены в подвальную комнату Ипатьевского дома. Там им предложили подождать. Они попросили стулья; было принесено два: на один из них сел Государь с Наследником на руках, на другой Императрица. Они недолго ждали, как вошел Юровский в сопровождении 12 солдат, из которых только два было русских, остальные евреи и латыши. Юровский обратился к Государю:

- Вы отказались принять помощь Ваших родственников, поэтому я должен Вас расстрелять.

Государь совершенно спокойно перекрестился и встал на колени, по-прежнему держа Наследника.

Императрица также перекрестилась и преклонила колена.

Раздались выстрелы. Юровский стрелял в Государя, солдаты по остальным. Когда уже переворачивали тела и добивали штыками, очнулась Великая Княжна Анастасия Николаевна и закричала. Ее тоже добили.

После этого тела были обобраны, свалены в автомобиль и свезены в лес, где сжигались на двух кострах - огневом и кислотном; несмотря на такое усердное уничтожение, некоторые мелкие вещицы уцелели в золе, и я видела фотографии с них и узнала известные мне веши Царской Семьи и моего отца...

Так погибли эти великие люди, эти действительно верующие христиане.

Вся Россия виновата в ужасной смерти этих Святых Мучеников, и никто не подумает, никто не сознается в своих грехах! Теперь больше, чем когда-либо, надо прибегнуть к молитве, надо разбудить в себе заснувшую веру, надо призвать Христа, нашего Спасителя, и молиться, молиться за спасение душ всего народа, за каждого из нас, за всех нас, допустивших гибель своего Царя и Наследника.

Молитва, покаяние и сознание своего великого греха перед Царской Семьей, может быть, искупят этот грех, который иначе ляжет и на детей наших, и не будет у нас больше родины, не будет дано нам видеть благополучие земной жизни, не будет дано нам видеть Царствие Небесное. Да простит нам Господь Бог и святая Семья Царских Мучеников наш великий грех, и да поможет нам Христос начать новую светлую жизнь по Его учению!

Сайт создан в системе uCoz